— Хочешь? — спросил Жано.

Я отказалась.

Мы завернули на бульвар Пор-Ройяль и вышли на бульвар Араго. Здесь было тихо и почти не было людей.

Мы шли под голыми по-зимнему каштанами, медленно, взявшись за руки, мимо длинной тюремной стены. Стена была глухая и очень высокая. Над темными воротами большими буквами: «Свобода. Равенство. Братство».

— Жано, отчего ты с Луи так?..

Жано молча посмотрел на меня, о чем-то думая.

— Иногда Луи ужасно злит меня, — сказал наконец.

— А мне он нравится, — сказала я. — Я люблю Луи. Не нужно на него злиться.

— Ему бы Наполеона, твоему Луи. Любого Наполеона.

— Надеюсь, вы не будете ссориться из-за политики?

— Еще как будем! И драться будем, если понадобится.

— Вот еще...

— Марина, знаешь, я в последнее время много думаю. Самое страшное — это когда человек связан с жизнью простой необходимостью продолжать существование. Нельзя так.

— А как можно?

— Поговорим?

— В другой раз.

Стало уже совсем темно, когда мы пришли на улицу Веронезе. Мы остановились возле отеля. Жано отдал мне мой портфель:

— Как твои конверты?

— Ничего.

— Будешь еще работать сегодня?

— Буду.

— Хочешь, помогу?

— Нет. — Я торопливо протянула ему руку.

— Не уходи.

— Нет. Я пойду.

Мы долго смотрели друг на друга в темноте.

— Покойной ночи, Жано.

— Покойной ночи. — Жано отпустил мою руку.

Я нажала кнопку, дверь отворилась. Жано не двинулся.

— Ну, до свиданья же. — Я помахала ему портфелем и нерешительно ступила за порог.

Жано медленно повернулся, пошел.

Письма от бабушки не было, и я как-то сразу почувствовала себя одинокой. Я взяла с доски ключ и направилась к лестнице.

Комната моя была в конце коридора, полумансардная, окнами во двор, на глухую стену. Услышав мои шаги, Тася приоткрыла свою дверь. Ее комната была наискосок от моей.

— Маринка?

В моей комнате было темно. Пахло застарелой пылью. На столе синели высокие стопки конвертов. Я зажгла свет, сняла пальто, свитер, пошла за перегородку к раковине и умылась холодной водой. В комнату вошла Тася.

— Ты что так рано? — спросила она, тихо притворяя двери.

— Так. Тася, опять от бабушки письма нет.

— Будет. — Она подпрыгнула и уселась на высокой кровати. В руках у нее была книга.

Вытираясь, я глядела на Тасю. Она была красивая, моя Тася. Высокая блондинка с золотистой кожей, с серыми глазами. Мы были одних лет, но Тася мне казалась много старше меня. Мы были похожи во многом и всё же очень разные. Тася всегда знала то, чего не знала я.

— Что это у тебя? — спросила я, показав глазами на книгу.

— «Капитальный ремонт».

— Про что?

— Про революцию. Русскую.

— Тася, у тебя деньги есть?

— Есть. Сегодня получила.

— Одолжи мне сто франков. Отдать месье Дюма... половину хоть.

— Сейчас. — Она соскочила с кровати.

— Я тебе потом сразу всё отдам. Ладно? — крикнула я ей вдогонку.

— Мне пока не нужно, — сказала Тася, убегая. Сразу же возвратившись, она бросила на стол бумажку и, подскочив, вновь уселась на кровать. Старые пружины прозвенели и стихли.

— Тася, ты мой верный друг... — Я кинула на стол полотенце, обняла ее за плечи и крепко-крепко стиснула.

— А ну тебя...

— Тася, я тебе верну, честное слово, с первой же получки. Я буду искать работу по объявлениям. После экзаменов. Наверное, найду, да, Тася?

— Ты лучше скажи, как у тебя с химией?

— А никак.

— Что же?

— Ничего.

— Что — ничего? Да говори ты, ради бога, толком.

— Ну, идет понемножку.

Тася смотрела на меня.

— Ну что ты на меня так смотришь?

Тася покачала головой.

— Бросай конверты, Марина. Подгони химию. У меня денег на двоих хватит.

— Нет, не надо, Тася. Я, конечно, брошу. Мне немножко еще — и всё. Вот эти сделаю. Потом еще один раз — и всё.

Я натягивала свитер и глядела на синюю стопку конвертов, разваленную брошенным полотенцем.

— Смотри, Марина, чтоб плохо не кончилось.

— Самое противное на свете, Тася, это химия. Если б не микробиология, честное слово...

— Надо было тебе на другой факультет.

— Факультет ни при чем.

Я отнесла за перегородку полотенце, посмотрелась в зеркало над раковиной, пригладила волосы. Потом достала из портфеля ручку. Села, разложила конверты лесенкой.

— Тася, просто я неспособная. Учатся же Рене, Жозе... Записывают за профессором, все понимают, все им ясно. А Жано, так тот и в Федеративном союзе верховодит. И в газете факультетской — Жано, и листовки — Жано, и всюду — Жано, и еще журналы и книжки читать успевает. И ко всему еще русский язык изучает тоже, говорит, надо. Тупая я, Тася, вот и всё.

— Не выдумывай. Факультет Жано — это тебе не твой, не естественный. Наш, юридический, считается самым легким, если хочешь знать.

— Тася, а что это от бабушки письма нет?

— Запропало где-нибудь. Придет другое...

Тася листала книгу.

— Маринка, у тебя не бывает...

И умолкла.

— Что?

— Как в Россию хочется, если б ты знала...

— Да? А мне нет. Даже никогда и не думала.

— Ну да? Неужели не хочется?

— Нет. Мне нравится в Париже.

— Жано?.. — Тася прищурилась.

— Ни капельки. Ты думаешь, у нас любовь? Честное слово, нет. Просто я люблю Париж. Париж я люблю — можешь ты это понять?

Тася повела плечом. Отвернулась к окну. Мне почему-то стало не по себе.

— Тася, это плохо, да? — сказала я.

— Мне так очень.

Она глядела в окно, о чем-то думая.

Мы умолкли.

— Тася, что будет, если я провалю химию, а?

— Катастрофа. Ты лучше кончай со своими конвертами и приступай к занятиям по-серьезному, слышишь! — Она захлопнула книжку.

— Не уходи.

Мне стало вдруг страшно, и я не могла оставаться одна.

— Хорошо. Посижу немного.

Она стряхнула с ноги туфлю, подтянула на кровать ногу и уткнулась подбородком в коленку.

— Тася, помнишь нашу беседку? Сколько слов хороших там оставлено, Тася...

— Маринка, а как сбежали с математики помнишь?

— И в ограде греческой церкви с мальчишками встретились...

Долго продолжалось наше «а помнишь...». Потом Тася замолчала, притихла, медленно листала книгу. Спрыгнула с кровати.

— Хочу в Россию, Маринка. Поеду! Вот посмотришь, поеду...

Тася ушла, а я еще долго не могла начать работу. Я думала о бабушке, о моем далеком родном городе.

Старая греческая церковь, в ограду которой мы бегали играть, повисла над самым лиманом. По склону, почти до самой воды, спускалось заброшенное кладбище. Осевшие в землю кресты клонились в разные стороны. Там, где когда-то были погребены люди, земля поросла высокой травой, а надписей на крестах давно не было.

К стенам церкви лепились замшелые темно-зеленые плиты, под которыми лежали древние епископы. С обрыва над лиманом был виден противоположный берег. Мы, ребятишки, приходили сюда, шумели и спорили и всматривались в подернутую молочно-сиреневой дымкой «ту сторону». В ясные солнечные дни мы различали на той стороне лимана легкие очертания тесно сгрудившихся домиков. Домики казались игрушечными. К вечеру берег темнел, становился голубым, синим, лиловым. Там была Россия...

Румыны пришли в наш город на второй год после революции, и мы были отрезаны от России, а город с его древней крепостью, бережно хранившей память о ссыльном Пушкине, с памятником Скобелеву у притихшей теперь пристани, оставался прежним. И люди в нем жили русские.

Моя бабушка преподавала французский язык в государственной русской гимназии. И когда гимназия превратилась в государственную румынскую гимназию, бабушка первой покинула ее. И меня взяла: «Не дам калечить ребенка!» Потом ушли и другие преподаватели. Тогда многие родители стали хлопотать о разрешении открыть частную русскую гимназию. Это удалось. В первый год моя бабушка и другие преподаватели работали бесплатно, — учеников было еще мало и не хватало денег на содержание штата преподавателей. Бабушка перебивалась частными уроками, и нам было трудно, а помощи ждать было не от кого. Дедушка умер, и мама умерла, едва я появилась на свет. Единственный бабушкин сын — мой отец — умер вскоре после мамы. Так мы с бабушкой и остались одни на целом свете.