*
Над крышами Парижа кружатся с оглушительным грохотом серебристые самолеты с громадными черными крестами на крыльях...
Они кружатся вот уже сутки.
*
...С папашей Анри иду на площадь Этуаль.
Триумфальная арка...
Вечный огонь — неугасимая лампада над могилой Неизвестного солдата...
Немецкий часовой с винтовкой...
Охраняет? Кого?..
Вокруг могилы немецкие военные выстроились по стойке «смирно». Отдают честь.
Символу победы над немцами в прошлую войну?
У папаши Анри дрогнуло лицо:
— Merde! — Дерьмо! Дожили!
*
...У собора Парижской богоматери.
Автокары выбрасывают тучи серо-зеленых фрицев, и в серых мундирах белесых Гретхен, и всё это валом валит в Нотр-Дам.
Туристы?!
Июль
Введено берлинское время. На всех парижских циферблатах стрелки переведены на два часа вперед. Комендантский час продлен до двадцати трех часов. Всё равно — улицы безлюдны.
Конец октября
Парижане понемножку возвращаются. Открываются некоторые рестораны, кафе, лавки, магазины.
Гитлеры, как шакалы, накинулись, — бананы, шоколад, сахар, кофе... всё-всё, что попадается под руку. Платят. Марками, разумеется. Пусть. Деньги всегда деньги. В универсальных магазинах, в салонах готового платья, в перчаточных, чулочных, бельевых, всюду всего — навалом! Опустошают. Платят культурно и корректно, и владельцы рады, и спускают залежавшиеся товары, и получают марки. Деньги всегда деньги.
Потом стало известно, что деньги у немцев липовые, что их печатают тоннами специально для оккупированных стран, и ни в Германии, и ни в какой другой стране хода они не имеют.
За ничего не сто́ящие бумажки гитлеровцы могли скупить всю Францию.
*
Судьба государства окончательно отдана в руки престарелого маршала. Восьмидесятичетырехлетний Петэн, враг республиканского строя, получил права абсолютного монарха. Старая развалюха преисполнена решимости «омолодить Францию»!
*
Подписано перемирие с Гитлером: три пятых французской территории остается оккупированной.
Перемирие подписано в просеке Компьенского леса, в том самом месте и в том самом вагоне, в котором 11 ноября 1918 года маршал Фош продиктовал свои условия побежденной Германии.
11-е ноября... День Перемирия. Праздник, Национальный праздник Франции, День парадов и молебнов. Выло. Еще вчера. У Триумфальной арки — прохождение войск, сверкание кирас, золотых шлемов с конскими хвостами. Со стороны авеню Великой Армии тянется громадная колонна бывших участников войны, и среди них, особой группой, русские, сражавшиеся во французских окопах. Идут. К Триумфальной арке. Перед могилой Неизвестного солдата проходят его боевые товарищи — великая процессия инвалидов войны 1914—1918: в двухколесных каретках, в механических креслах, тесно связавшись под руки, плотными шеренгами тянутся слепые — в черных очках, безглазые, беспомощно поднимающие пустые веки...
Под звуки фанфар выступают кавалерийские полки. Медленно проходит артиллерия... Негреющее зимнее солнце плещет в стальной щетине пехотных штыков... Угрюмо ползут приземистые грязно-коричневые танки... Парад.
А потом — Мюнхен... И война. Опять война. На этот раз — чудна́я. Вспомнилось, как в День Перемирия, всего только за год до этой чудно́й войны (сегодня мне кажется, что было это по меньшей мере в прошлом веке!), мы сидели с Луи и Жано на террасе кафе, что на углу Бульмиша и улицы Суфло, в Латинском квартале, и за столиками бурлило и шумело «Мюнхеном» — в воздухе была война! — и Луи рассказывал, как из окна родительской квартиры с детства видел шествие к Триумфальной арке. Из года в год, говорил он, произносят речи над могилой Неизвестного солдата, сыплют слова о величии и славе Франции, о ее великом будущем и о великих идеях восемьдесят девятого, которые... И Жано его перебил и сказал, что слава Франции, ее величие и великие идеи восемьдесят девятого, которые... и так далее... заплеваны, и что они, эти господа, которые там, под Триумфальной аркой, произносят речи о славе и величии Франции, ждут не дождутся, чтоб Гитлер приперся, и тогда они смогут умыть руки и уйти от ответственности перед Францией за всё, что они с ней делают. Жано говорил, а Луи молча слушал. И я видела по лицу Луи, что мысли его чем-то заняты. Потом он взглянул на Жано и сказал: «Они предатели», — и в его голосе прозвучали озлобление и желчность, и это было так непохоже на Луи, и потом он умолк и до конца вечера сидел мрачный и насупившийся.
И вот она кончилась, чудна́я война. Кончилась внезапно. И просто. Неожиданно просто. Гитлер снялся с места, обошел укрепленные линии — знаменитую линию Мажино, за которой год мытарили вас, друзей моих, в нудной комедии бездействия, год целый потерянной жизни! А он, этот Гитлер, взял да и обошел ее, эту линию, стороной, перебил солдат, остальных угнал в плен в Германию, и теперь пришел. Куда? В Париж! Гитлер... в Париж!..
*
В Париже появились очереди.
Длинные, безмолвные очереди у продуктовых лавок, у молочных, у булочных... Стоят, избегая заговорить с соседом, — немцы наводняют очереди переодетыми в штатское соглядатаями.
*
Нет транспорта — немцы вывезли бензин. Метро работает, но поездов мало, и некоторые станции закрыты.
Появились «велотакси» — велосипеды с прицепом. На прицепах надпись: «Велотакси. Быстрота. Комфорт. Безопасность».
Парижские рикши.
*
Месье Бартелеми убежден, что де Голль соберет армию Освобождения. Пусть это будет на территории Англии или в колониях, — всё равно. Одна надежда — генерал де Голль.
По вечерам аптекарь с женой слушают Лондон.
*
Папаша Анри говорит — вся надежда на русских. Только Советский Союз и ударит по-настоящему...
Папаша Анри говорит, что всякий честный француз убежден, что Россия — выжидает...
Все — говорят.
Я — ничего не говорю. Моя жизнь перестала ткать свою нить, и мое существование словно повисло в воздухе.
*
С утра до ночи за окнами топот чугунных солдатских сапог; солдаты небольшими колоннами отбивают шаг в такт песни: «Весь мир в развалинах ляжет, к черту его...»
Консьержка меня уверяет, что по всему Парижу горланит одна и та же кучка фрицев, только гоняют их по разным районам в разное время. «Ему не хватает бошей на все напаханные территории».
*
Сегодня в коридорах метро видела наклейку: «Долой оккупантов!»
*
Снова иду на улицу Гренелль.
Ходить в советское консульство небезопасно. Сыщики наблюдают из окон квартир, расположенных напротив консульской парадной, и регистрируют каждого входящего и выходящего,
Всё-таки я хожу.
Секретарь, который меня всегда принимает, сегодня держался странно — сдержанно, непривычно сухо.
Впрочем, может быть, мне это показалось.
Ночью
Не могу освободиться от какой-то внутренней тревоги.
Стараюсь не думать о консульском секретаре.
*
Утром на стене нашего дома объявление, подписанное комендантом «Большого» Парижа, — аккуратный столбик имен расстрелянных за саботаж.
Люди подходят, читают, снимают шляпы.
*
После работы я прихожу в свою мансарду, и часами лежу с открытыми глазами, и смотрю в скошенное над крышей оконце, и у меня не возникает желания вернуться к чему-то или к кому-то, вновь обрести привычный мир.
Мне пришлют визу...
Я поеду в Россию...
Вадим ждет.
Вадим меня ждет...
Ноябрь
Пришла Мадлен. Повернула в двери ключ и показала листовку:
«Тридцать три совета жителям оккупированной зоны:
Не ходите на их концерты. Не смотрите на их парады. Игнорируйте их... Они разговорчивы — не отвечайте им. Они улыбаются вам — отворачивайтесь...»
