В Москве шел Семнадцатый съезд партии. Вадим и Сергей Кириллович жадно следили за ходом съезда.

День у Вадима начинался с газет — правых, левых, французских, американских, немецких. «Комментарии» к съезду, «освещение» съезда, впечатления от съезда, «догадки», сплетни.

Я взяла со столика «Регар» — почитать статью Вадима, и только уселась поудобнее, как отворилась дверь и на пороге появился Жано.

— Вот это да! Откуда вас пригнало?! — Он кинулся к нам, шумный, порывистый, милый. Отодвинул журналы и уселся на край столика, упершись ногой в перекладину моего стула.

— Ну, Жан, выкладывай последние новости, — сказал Сергей Кириллович. — Это правда, что в Париж ввели марокканских стрелков?

— Абсолютная. Почетный эскорт для нас с тобой.

— Будем драться! — сказал Вайян, не поднимая глаз от рукописи.

— Между прочим, по городу танки гоняют, — сообщил Вадим.

Я вспомнила о предстоящем заседании палаты и спросила Жано, не забыл ли он, что обещал взять меня с собой.

— Будь дома, заеду, — ответил Жано.

Вайян-Кутюрье дочитал статью, шумно и тяжело дыша откинулся к спинке стула. Мы почему-то замолкли.

О чем-то думая, Вайян собрал листки, сложил в аккуратную стопку. Легонько хлопнул по стопке ладонью, пристально посмотрел на Вадима:

— Пойдет. Не сердись — урежем.

Возвращались пешком. Улицы были безлюдны: в Париже началась забастовка шоферов такси. В городе шла борьба с штрейкбрехерами. То тут, то там лежала перевернутая машина с разбитыми окнами и проколотыми шинами.

Навстречу нам, зябко запахиваясь в пальто, пробегали редкие прохожие. Я пыталась заглянуть им в глаза, отгадать, куда они торопятся, что думают? Может быть, им, как мне, немножко грустно оттого, что уже вечер, и суббота кончается, и вот-вот наступит воскресенье, и воскресенье принесет понедельник и долгую, томительно долгую неделю будней, с длинным и нудным девятичасовым рабочим днем? Каждое воскресенье несет в себе немножко этой горечи.

Я слушала, как Сергей Кириллович рассказывал о забастовке шоферов такси, как в первый день забастовки он пришел в шесть утра к своему гаражу и у ворот стоял уже пикет, а на противоположной стороне темнели полицейские пелеринки, и как флики не спускали глаз с ворот и ждали... И когда первые шоферы стали подходить к гаражу, флики пришли в движение, насторожились: может, кто-нибудь пожелает вывести машину — они помогут. Но шоферы останавливались около ворот и — одни сразу, другие минутку пораздумав — присоединялись к пикетчикам. И когда пришли все, секретарь партийной ячейки встал на ящик и на глазах у фликов открыл небольшой митинг, и после митинга они пошли через весь город на площадь Репюблик в профсоюз «кучеров и шоферов» на регистрацию.

У какого-то перекрестка нас обогнали пятеро парней с красными повязками на рукавах. Забастовочный пикет. Не успела я еще и разглядеть их, как из переулка выползла машина.

— Такси! Желтый!

Парни в мгновение ока соскочили на мостовую и остановились на пути машины. Шофер круто затормозил. Пикетчики окружили автомобиль. Сергей Кириллович шепнул нам: «Минутку!» — и, на ходу вынимая из бокового кармана удостоверение члена стачечного комитета, пошел к машине. Парни посторонились и пропустили его. Мы с Вадимом тоже сошли на мостовую. На улице неизвестно откуда появились люди, и вокруг машины собралась толпа. Сергей Кириллович дернул дверцу: «Ну!» — и шофер в широченном пальто стал неуклюже выбираться из машины. Сергей Кириллович кивком головы показал одному из парней на место за рулем: «В гараж!» Парень вскочил в автомобиль и укатил. Толпа мгновенно растаяла. Сергей Кириллович козырнул парням, и мы пошли.

— Русский! — сказал Сергей Кириллович и сердито швырнул в урну окурок, — Казачий полковник, стервец...

Мы свернули в улицу Лувр, пересекли улицу Риволи и пошли по Луврской набережной. На левом берегу врезалась в темнеющее небо серая громада дворца. Музей.

На мосту Дез‑Ар мы подошли к парапету. Стояли, облокотившись о холодный гранит, смотрели вверх по реке. На больших мостах зажглись огни и сразу упали воду — желтые, зеленые, оранжевые. От каждого огонька тянулся по реке длинный зыбкий отсвет, и казалось, что отсветы эти отвесными огненными дорожками уходят вглубь, и от этого Сена становилась бездонной и таинственной.

Мы вышли на левый берег. Здесь было так же безлюдно, как и на правом берегу. Пробежит, придерживая шляпу, прохожий и опять — никого. Ветер свирепствовал как будто еще крепче, чем на мосту. Порывами подталкивал нас в спину, и мы шли рывками.

На стене неуклюже выступившего на тротуар дома я прочитала написанное черной краской: «Свободу Тельману!», «Освободите Димитрова!»

Еще издали мы заметили на противоположной стороне улицы длинную цепочку людей. Подойдя ближе, увидели, что люди стоят с бидончиками, кое-кто с солдатскими котелками. Мужчины и женщины всех возрастов, дети стояли на сумасшедшем ветру, вобрав головы в плечи и натянув шапки на самые уши. Люди постукивали ногой об ногу, дули морозным паром на окоченевшие пальцы и молча ждали, когда начнется выдача супа — «народного супа», который муниципалитет выдавал безработным.

— «Народным супом» откупаются, — кивнул Вадим на очередь.

Рассеянно я слушала разговор Вадима с Сергеем Кирилловичем и напрасно силилась прогнать от себя тяжелое чувство от только что увиденного.

— Вадим, ты думаешь, иностранцев на самом деле будут увольнять с работы?

— Нет. Не будут.

— Не отважатся?

— Невыгодно.

На улице Рен, около освещенных красными лампочками дверей публичного дома, стоял откормленный швейцар в шитой золотом ливрее и ждал первых клиентов.

— Новый, — сказал Сергей Кириллович, кивнув в сторону красных фонарей. — Недавно открылся.

— Отслужили, поди, торжественный молебен, — усмехнулся Вадим, скользнув взглядом по туше швейцара.

— Ну как же, в Нотр-Дам. Сам кардинал служил.

— Ну и выдумщик же вы, Сергей Кириллович, — сказала я. — Хуже еще, чем ваша любимая газета «Канар Аншенэ»!

Взглянул. Улыбнулся:

— На днях забрел в Нотр-Дам. Орган послушать. Днем, в будни, а народу-то тьма. Молятся.

— Буржуазия кинулась к богу? — улыбнулся Вадим.

— Представьте себе. А ведь совсем было выставила бога своего за дверь.

— А теперь зовет назад.

Я вспомнила слова шефа: «Позовем ее, пресвятую деву, если понадобится...»

— Очевидно, богов всё-таки создал страх, — сказал Вадим после некоторого раздумья.

Мы были уже недалеко от бульвара Пастер, когда Вадим вспомнил, что у него кончился табак, и мы зашли в небольшое «Кафе-таба́» в полутемном переулке, в районе Монпарнасского вокзала.

Бистро было набито шоферами и клошарами — этими типичными парижскими бродягами, бездомными оборванцами из тех, что топчутся у подъездов ночных ресторанов, открывая дверцы автомобилей и получая за это мелочь.

Мы продрогли, и Сергей Кириллович заказал два кальвадоса — себе и Вадиму — и грог для меня. Рядом у стойки стоял молодой человек с темным обветренным лицом, с выбитыми или выпавшими зубами нечистого рта, совершенно пьяный. Уставясь в пустой стакан, он тихо пел по-русски:

Потом бормотал что-то непонятное. Я вслушивалась, и он поднял на меня глаза и сразу же опустил:

— Римский-Корсаков... Всё рухнуло... Трупы... Мы — трупы. Закопанные в землю трупы...

Он засунул руку глубоко в карман засаленного пиджака, пошарил там и вытащил мелочь. Раскрыл ладонь, стал всматриваться в монеты, перебирать их. Пальцы длинные, движения их изящны, рука с въевшейся грязью — чуть удлиненная, тонкая, красивая. Высыпая на цинк мелочь, окликнул хозяина, показал ему глазами на пустой стакан.