Слезы обжигали щеки. Картинка расплылась перед глазами.
Но я прекрасно все слышала — как, не прошло и минуты, пространство разорвал громкий женский крик, вопль, и вой — все в одном раскатистом, полном боли, отчаяния и неверия звуке, гораздо более страшном, чем звук выстрела.
И от этого крика в жилах застывала кровь. Я знала, что запомню его на всю жизнь, и закрыла уши, чтобы хоть немного заглушить его отголоски.
Повалившись лицом в траву, я взвыла, как зверь, эхом отвечая боли на том конце поля. Я думала, что не вынесу этого, что никогда не смогу пережить подобное дважды — так раздирает внутренности осознание случившегося и вина за то, что ты не успел.
Я могла предотвратить, могла понять; знаков было предостаточно, я могла догадаться, могла быть быстрее, могла пойти к Анне и позвонить от нее, могла взять машину, могла сразу прочесть письмо, могла не отпускать никуда Эрни, могла сказать, что все будет хорошо, и задержать его, и выслушать, и взбодрить, Эрни, Эрни, Эрни…
Это все не со мной и не про меня.
Я вся сжалась в комок — только бы не нашли, только бы не сказали, не подтвердили. Остаться тут, пока не окажется, что все сон, все неправда, все шутка. Только бы не Эрни, только бы не Эрни.
И только бы успеть, успеть, успеть…
Я уже не плакала, когда меня нашли. Может, уснула, а может, не вынырнула еще из пропасти разочарования к самой себе.
В глотке стоял странный привкус — может, меня вывернуло, не знаю. Я не могла дышать. Глаза превратились в узкие щелочки, опухли и болели.
Нашел меня Сэм, он меня и привел домой.
Я слышала голос Акселя — его злой испуганный вскрик — «что с ней?» — и Сэмми ответил так тихо, что этого я не разобрала.
Я заставила себя посмотреть на него. Аксель стоял на пороге, держа в руках плоскую коробочку или еще что-то, обернутое голубой подарочной бумагой.
Я молча уставилась на этот предмет, мысленно гадая, что же внутри — только бы отвлечься, хоть на секунду, только бы не смотреть Акселю в глаза.
Но Сэм не дал мне даже попытаться: молча отвел меня в спальню Акселя, прикрыл дверь и что-то зашептал ему, и я опять не смогла разобрать, что именно. А потом Аксель вошел, и Сэма уже не было, и я услышала этот звук: легкий шорох, как когда разворачиваешь лист, чтобы прочесть то, что никто и никогда не должен был писать.
И я что-то закричала ему: не хотела, чтобы он пережил то же, не хотела, чтобы он узнал, чтобы бежал через пастбище, чтобы не успел и чтобы услышал этот страшный вопль. Аксель оказался рядом, что-то шептал, успокаивая.
Не ходи, не ходи, не уходи.
Он не ушел. Аксель остался со мной, хотя это я должна была быть той, кто останется с ним, защитит его, оградит от этого.
Я вообще не отдавала себе отчета в том, что говорю и что делаю, со мной словно случился какой-то странный бредовый припадок.
Что ты наделал, Эрни, что же ты наделал.
* * *
Поминальная служба была скромной. Самый простой закрытый деревянный гроб, несколько букетиков искусственных цветов сверху, седовласый священник в белой далматике.
Вся церемония прошла для меня словно во сне. Перед выходом из дома я нашла в аптечке мистера Хейза успокоительное и приняла пару таблеток — такие же я пила, когда умерла мама, — поэтому наблюдала за происходящим подобно сомнамбуле, с почти умиротворяющим спокойствием и отстраненностью.
Аксель прочел излюбленное «О капитан, мой капитан» Эрни. Он не плакал, и это было плохо. Я знала, как ему больно, и хотела бы, чтобы он нашел способ хоть немного облегчить свою боль.
Несколько участников прощальной церемонии тоже выступили с речью — среди них Сэм, один из братьев-близнецов Хиггсонов, одна из сестер Эрни и даже Фокс и Долорес, официантка из «Старого Лиса», которая и на похороны пришла в неуместно короткой юбке, пусть и черной.
Ребята рассказывали какие-то забавные истории из детства, в которых Эрни принимал непосредственное участие, его старшая сестра, с такими же ярко-рыжими волосами, как у него, прочла по листку короткую и трогательную речь о том, что Эрни всегда был очень отзывчивым и милым парнем и даже в юности старался прикрывать их с девочками перед родителями. Фокс упомянул стойкость и силу воли покойного, а Долорес что-то пробормотала о том, что он всегда был щедр на чаевые и что никогда не обделял ее добрым словом, хотя между ними и бывали размолвки. В конце своей речи она громко разрыдалась, и, сморкаясь в протянутый кем-то носовой платок, убежала в неизвестном направлении.
Я с унылой тоской думала о том, что ничего не знаю об Эрни и сказать мне было бы нечего. Он был хорошим парнем, который был болен и совершил пару ошибок, вот и все.
Если бы все эти люди, что оплакивали его, не были бы так закостенелы в своих убеждениях, может, ему бы не пришлось идти на этот шаг, чтобы его простили.
Позже мне стало совестно за эти мысли, но в тот миг они казались очень справедливыми, и, кроме того, молчаливое осуждение всех вокруг помогало мне оставаться в более-менее ясном сознании.
Лица у отца и матери Эрни на протяжении похорон были спокойные, глаза — сухие, хотя мистер Уилкс, как мне показалось, сильно сдал. Он стоял, неестественно выпрямив плечи и вздернув подбородок, и тихо раздавал распоряжения и кивал в ответ на сочувственные реплики. «Вот-вот рассыплется», — подумала я.
С мамой Эрни мне раньше встречаться не доводилось — это была маленькая пухленькая женщина, не совсем еще преклонных лет. Она пожала мне руку, когда я подошла вместе с Акселем, чтобы выразить соболезнования, и одними тонкими, обескровленными губами, беззвучно произнесла «благодарю». За всю церемонию я не услышала от нее ни слова — держалась миссис Уилкс стойко, и, наверное, именно потому и хранила молчание, не давая волю эмоциям. Я же при виде нее едва не потеряла сознание, вспомнив тот истошный крик.
Людей на похороны пришло много — среди них яркими вспышками мелькали тут и там рыжеволосые макушки племянников и племянниц Эрни, которые были слишком малы для того, чтобы скорбеть вместе со всеми. Впрочем, как сказал кто-то, — может, даже Аксель, — Эрни не хотел бы видеть, как его близкие грустят. Тогда кто-то вспомнил смешную историю, которая произошла с ним в поле (кажется, на Эрни напал взбесившийся петух), и по ряду гостей пробежала тень сдержанных смешков и улыбок, после которой несколько женщин расплакались.
Я смутно помнила происходящее после — как закапывали гроб, что говорили люди вокруг, — только ощущала, что Аксель все время был рядом, поддерживая меня, хотя ему и приходилось следить еще и за мистером Хейзом, который пришел с нами. Солнце жарило как вне себя, на небе не было ни облачка, и мне в моем черном платье, которое я одолжила у Лидии, было так жарко, что, казалось, я скоро упаду в обморок. Хотелось только спать и ничего больше. Перед глазами то и дело мелькали картинки, напоминающие о других похоронах, и на пару жутких и долгих мгновений я и думать забыла про Эрни и почти поверила, что там, в гробу, лежит моя мать, а рука на моем плече — вовсе не Акселя, а Чарли.
К счастью, это быстро прошло. Аксель так часто спрашивал меня, в порядке ли я, что я бы наверняка разозлилась на него, если бы у меня остались на это силы.
А потом мы вдруг оказались в баре. Не все — только приятели Эрни, как я догадалась. Мистера Хейза, должно быть, мы отвезли домой. Никого рыжеволосого среди знакомых и незнакомых лиц я не заметила.
В центре главного зала составили вместе несколько маленьких столов. Я сидела между Акселем и Сэмом напротив близнецов Хиггсонов. Рядом с ними устроились Лидия и Шон — ее заплаканное лицо все опухло и покраснело, да и у него глаза были на мокром месте. Он осторожно приобнял ее за плечи, и я задумалась: позвонил ли он ей в тот день? Или общее горе объединило их?
В прохладе бара, под работающими во всю мощность кондиционерами, мне стало чуточку легче, и сонливость прошла. В этот день я не плакала, а что делала предыдущие два дня до похорон — почти не помнила.
