Самодовольный, напыщенный, эгоистичный индюк…

Которому и в голову не пришло, что кто-то мог быть просто добр ко мне и проявил участие, которое ему, судя по всему, было неведомо.

— Почему ты такой злой? — тихо спросила я. — Что с тобой не так?

Глаза Акселя расширились в удивлении, и его пальцы на моем запястье слегка ослабили натиск.

— Я не…

— Нет, послушай, — я говорила тихо, но четко проговаривая каждое слово, чтобы до него дошло. — Ты приходишь и обвиняешь меня в каких-то мерзостях, которые не имеют ко мне никакого отношения. Это ведь больше говорит о тебе, чем обо мне, так ведь? Сэм остался, потому что я его попросила, потому что я ужасно испугалась и не знала, где ты, и не знала, как мне со всем этим справиться одной. Он остался, потому что он хороший человек, или ему было жаль меня, не знаю. Но тут приходишь ты, и отравляешь все вокруг, переворачиваешь все с ног на голову, потому что не видишь ни в ком ни сострадания, ни жалости, потому что их нет в тебе…

Под конец этой тирады я ощутила, как стала сбиваться, как запершило в горле и защекотало в носу от готовых пролиться слез. Я держалась изо всех сил, потому что догадывалась, что если разревусь перед ним, Аксель воспримет это как слабость или игру. Он молчал, не перебивая, поэтому я продолжила:

— Если тебе так хочется знать, было ли у нас что-то: нет, и не потому что мне не нравится Сэм, а потому что это было бы неуместно и неуважительно по отношению к мистеру Хейзу. И если ты хочешь уличить кого-то в чем-то, начни с себя. Где ты, черт тебя побери, был? У своих подружек? Неужели это важнее, чем больной отец?

— Не говори о том, чего ты не знаешь, — прорычал он, и вместо того, чтобы отпустить, дернул, привлекая меня еще ближе к себе.

Теперь мы практически соприкасались телами; Аксель смотрел на меня сверху вниз, и грудь его вздымалась от гнева.

— Правда, неприятно, когда тебя в чем-то обвиняют, не зная?

Я бы выписала самой себе медаль за храбрость, или за безрассудство, не знаю. Опасно было вести подобные беседы с кем-то вроде него: когда не знаешь, какой может быть реакция. Впрочем, вряд ли положительной.

— Так ничего не было?

— Так ты ревнуешь?

Я сказала это просто так, чтобы позлить его. Но на его скулах вдруг заходили желваки, и ноздри великолепного, выразительного с горбинкой носа так рассерженно раздувались, что я в ошеломляющем откровении поняла, что, по крайней мере, этими словами сильно задела его самолюбие.

И, боже, в этот момент я совершенно четко осознала, что хочу этого. Хочу, чтобы Аксель Хейз ревновал меня.

С этой мыслью по моему телу пробежала легкая дрожь, и он, казалось, почувствовал ее, хотя и неправильно истолковал:

— Не льсти себе.

— Отпусти меня.

— А если нет?

Он отпустил мою руку, но только лишь для того, чтобы завести свои ладони мне за спину и еще крепче прижать меня к себе — почти небрежно, не обнимая, но и не сдавливая, как будто ненарочно и в шутку.

В животе у меня что-то ухнуло вниз, как на русских горках; Аксель был такой горячий, что тепло его тела я ощущала даже через нашу одежду так сильно, словно у него была повышенная температура или даже лихорадка. И его горячность передалась мне, и меня бросило в жар, и я, закусив губу от досады, ощутила, как к моим щекам приливает кровь.

В его интонации больше не было злобы, словно он, наконец, взял ситуацию под свой контроль и смог снова стать насмешливым и хладнокровным:

— Тебе это нравится, Эмма?

Он впервые назвал меня по имени. И впервые мне захотелось исправить его и назвать свое настоящее имя. Но я была не глупа (о, какое самомнение!) и знала: он играет со мной и делать этого ни в коем случае нельзя.

— Нет. Отпусти.

— А то что?

— А то я сломаю тебе нос. Или, если помнишь, нашинкую…

— Да-да, — Аксель наклонил голову, чиркнув носом меня по виску. Его губы прошептали в мое ухо: — И все же я вижу, что ты не хочешь, чтобы я отпустил.

Он был прав.

Я никогда не испытывала ничего подобного.

Не физического желания, вовсе нет.

Это было ощущение полнейшего одиночества и опустошения.

Он по-прежнему мне не нравился (ну, я пыталась себя в этом убедить), и по-прежнему я испытывала к нему лишь неприязнь (в этом тоже) и желание врезать по его красивому самоуверенному лицу (а это так и было). Но, как оказалось, мне до того не хватало простого человеческого тепла, объятий, близости, что я готова была принять их даже в таком извращенном, совершенно противоположном по значению виде. Я была настолько одинока, я так давно ни к кому не притрагивалась и никого не подпускала близко к себе, что хотела обнять в ответ человека, который, возможно, держал меня в тисках, мечтая задушить.

И тогда я, побежденная, утратившая всякий стыд и чувство собственного достоинства, собрала в себе все, что так усердно копила весь этот вечер и весь предыдущий год, уткнулась лицом в его грудь и громко, неудержимо разрыдалась.

Аксель тотчас опустил руки, но не шелохнулся. Захлебываясь плачем, заливая его футболку своими слезами, соплями и слюной, трясясь, словно в припадке, я все равно почувствовала, что он задержал дыхание — наверное, от шока и непонимания, как вести себя со мной.

Я не была готова к тому, что он оттолкнет меня и рассмеется мне в лицо, но ждала этого с отчаянной безысходной покорностью.

Но Аксель не оттолкнул и не рассмеялся. Он не отодвинулся и не попытался привести меня в чувство. Он даже ничего не сказал.

Он просто прижал меня к себе и обнял, позволяя. Он провел рукой по моим волосам, аккуратно и почти нежно.

От этого я только заплакала еще сильнее, обхватила его руками за талию, и, вздрагивая всем телом, позволила этому безмолвному утешению состояться.

Три дня я слонялась по дому в бесплодных попытках чем-нибудь себя занять: принималась мыть пол, а потом бросала тряпку и бралась за что-то другое; начинала готовить обед, а спустя полчаса обнаруживала, что сижу за кухонным столом, уставясь в одну точку.

Я пыталась делать то же, что и всегда, но ни в чем не находила покоя. По вечерам ко мне заходила Анна и передавала новости из больницы, — все обошлось, мистер Хейз жив, но ему придется провести там еще какое-то время. Я не решалась попросить ее взять меня с собой при следующем визите к нему. В конце концов, я для него чужой человек.

Поужинав в одиночестве чем-нибудь простым в приготовлении, — полуфабрикатами или сэндвичем, — я садилась в гостиной и включала телевизор.

За эти три дня я посмотрела «Касабланку», «Двенадцать разгневанных мужчин» и «Изгоя» — все три я видела и раньше.

Пару раз прошлась вместе с Сэмом по окрестностям — он завел меня за амбар и показал пастбища Уилксов, и две высокие, похожие на космические корабли, вышки зернохранилищ, стоящие на границе двух участков.

— Вы с Акселем не ладите? — спросила я у него в одну из таких прогулок.

— Не то чтобы, — уклончиво ответил Сэм. — Любишь рыбалку? Вот тут отличное местечко.

С той ночи, как у мистера Хейза случился приступ, Аксель практически не появлялся дома. Он уходил ранним утром, еще до того, как я спущусь, и потом я обнаруживала, что лошадей он забирал с собой или отводил на пастбище. Приезжал он только после полуночи, и я лежала у себя в комнате, наблюдая за тем, как медленно перекатывается свет фар его машины по деревянным балкам потолка, и не решалась спуститься.

Я понятия не имела, как вести себя после того, как разрыдалась при нем. Это был слишком личный, слишком глубокий момент, установивший между нами какую-то незримую связь, словно мы оба теперь стали хранителями общей тайны. Он гладил меня по волосам, прижимал к себе, просто принимая мою истерику безо всяких вопросов.

А потом, когда я успокоилась, и только всхлипывала и икала, аккуратно поднял мое лицо и, грустно улыбнувшись, вытер мне слезы своей рукой.

«Тебе лучше лечь спать, — сказал он. — Иди к себе».