Но Мэгги-то должна помнить. Она была рядом почти до последнего.

Хотя я совсем не делилась с ней своими переживаниями и не рассказывала о том кошмаре, что начался после похорон, эта девчонка всегда была рядом со своей молчаливой поддержкой. Приходила ко мне, чтобы принести домашнюю работу и чаще делала ее за меня. Иногда рассказывала, что происходит в классе, чтобы отвлечь. Когда я, наконец, вернулась в школу, хотя и ненадолго, всегда была рядом и избавляла меня от идиотских расспросов одноклассников.

После смерти матери я совсем потеряла интерес к друзьям. Поначалу — сотни слов соболезнований и тысячи полных жалости взглядов, но чаще — немой ужас, который, по моим наблюдениям, часто завладевал теми, кто не знал, чем помочь и что говорить в таких случаях. Я отмахивалась от неловких попыток проявить участие к моей утрате и разве что вымученно улыбалась. То время я почти не помню: жизнь проплывала мимо, словно происходила не со мной.

Я встряхнула головой, чтобы выбросить из головы и Мэгги, и школу, и дом. Я не думала о них все это время и не собиралась, даже запрещала себе. Слишком велик риск погрузиться в рассуждения, что было бы, если бы я не уехала. Есть только я, и больше никого. И все. Продолжай в том же духе, Эмма.

Только намного позже я вдруг поймала себя на том, что начала думать о себе как об Эмме. Открытие не из приятных — словно обнаружить, что непредумышленно стираешь саму себя, настоящую, и не потому, что боишься, что кто-то прочтет твои мысли и бросит эту ложь тебе в лицо. Просто я так быстро привыкла к новой жизни. Как будто за пределами фермы ничего больше не существовало. Даже мысли о маме стали не такими острыми.

Лежать в комнате Акселя было странно. Почему он позволил мне тут остаться, почему не отправил на тот диван в гостиной, где сейчас спал сам?

Я не решилась закрыть дверь изнутри, и то и дело прислушивалась — вдруг ему что-то понадобится и он зайдет?

Интересно, его ли это книги и записи? Не скажу, что Аксель был похож на утонченного любителя классической литературы, интеллигента и чувствительную натуру (мне почему-то представлялось, что такой подбор домашней библиотеки предполагает все эти качества). Сама я читала не так много, предпочитая книгам кино, но в нем никогда бы не заподозрила ценителя творчества Уитмена. В крайнем случае — разве что Стивена Кинга.

Подушки пахли Акселем, так что казалось, что он тут, рядом. Я не могла понять, нравится мне это или нет, прокручивала в голове наш поцелуй, но постоянно заставляла себя возвращаться к той сцене на парковке. «Делайте, что хотите. Мне-то что».

Я снова начинала злиться, но злость выходила какой-то неестественной, почти фальшивой. Я корила себя за это и ничего не могла поделать. Выдумывала всякие нелепые доводы, что нечего на него обращать внимания, нечего думать о нем — сегодня он готовит мне горячее молоко, а завтра сбросит с моста, и я буду захлебываться, но вспоминать его пьяные губы и горячие пальцы.

Дело ведь было не в том, что он бросил там меня. Будь на моем месте любая другая девушка, пусть незнакомая ему, порядочный человек бы мимо не прошел. Я бы точно не прошла.

* * *

То, что Аксель все же раскаивается, или, по крайней мере, пытается загладить вину, я начала подозревать уже на следующий день, а позднее нашла тому доказательства — которые он, в свойственной ему агрессивно-защитной манере, тщательно пытался скрыть.

Ставни на окне были закрыты, а ночник я выключила, так что сложно было сказать, сколько я проспала — открыла глаза в такой же непроглядной темноте, как накануне закрыла. Едва не сшибив с тумбочки лампу, я нашарила кнопку и включила ее, и почти сразу зашлась отвратительным мокрым кашлем, раздирающим глотку, так что не сразу уловила странный шум.

Весь дом словно сотрясался мелкой дрожью, что-то глухо постукивало над головой — казалось, на втором этаже топает великан. Я схватила со стула свои спортивки, натянула их на себя, но футболку решила оставить — моя собственная одежда после пары дней лихорадки под теплым одеялом не благоухала свежестью, а Аксель и сам разрешил мне взять ее.

Не пытаясь подняться по лестнице, я сразу направилась к выходу, потому что шум доносился снаружи. Ноющая лодыжка, ограничивающая скорость движения раз в двадцать, до того раздражала, что в конце концов я просто допрыгала до конца коридора на здоровой ноге. По пути заглянула в гостиную и на кухню — Акселя там, разумеется, не было. Постельное белье было аккуратно сложено и лежало в кресле. Вся грязная посуда на кухне исчезла — раковина пуста, и, кажется, даже тщательно вычищена.

Дождь кончился, но двор представлял собой еще более печальное зрелище, чем раньше. Одна иссушенная и давно не плодоносящая яблоня лежала на земле, изломанная, словно под ударами топора спятившего дровосека. Уцелевшие кусты стелились ветвями по грязи. Часть деревянного забора у ворот попросту смело.

Двор Анны отсюда было плохо видно, но, судя по всему, пострадал он не меньше. Все ставни в ее доме были закрыты.

С крыльца исчезло и кресло-качалка, и скамья, на которой обычно курил Аксель — должно быть, он унес их куда-то.

Я как раз раздумывала, как бы половчее спуститься с крыльца, когда на землю передо мной с громким треском рухнула стопка сухих веток.

Взвизгнув от неожиданности, я отскочила назад, забыв про лодыжку, которая тут же откликнулась острой болью. Стук наверху стих.

На деревянной приставной лестнице, стоящей у стены сбоку, показались чьи-то ноги. Аксель пропустил последние несколько ступенек и просто спрыгнул на землю.

— Ты… — он умолк, словно спохватившись.

Я заметила, как его взгляд с любопытством скользнул по мне. Футболка Акселя была мне велика и свисала почти до колен, так что, наверное, выглядела довольно нелепо. Сам он был в одних штанах и садовых перчатках — голая грудь поблескивала от пота, мускулы напряжены (я готова была поклясться, что он специально втянул живот, чтобы косые мышцы выглядели еще более отчетливыми). Проследив за узкой полоской темных волосков, теряющейся под резинкой штанов, я отвела глаза, молясь, что не покраснею.

— Не думаю, что тебе стоит ходить, — сказал он, кивая на ногу: я вышла на улицу босиком.

Хотелось сказать, чтобы не указывал мне, что делать, но это мы уже проходили, так что я предпочла промолчать. Точнее, съязвить:

— Надо же, какая забота!

— Чем быстрее восстановятся связки, тем быстрее ты снова начнешь работать, — он утер тыльной стороной ладони лоб. Волосы разлохматились еще сильнее. — Скоро вернется отец, а я не смогу торчать тут целыми днями.

— А что ты там делал? — я проковыляла мимо него к краю деревянного настила, и, держась за сваю, взглянула на крышу, но ничего не заметила — солнце слепило глаза, и обзор закрывал водосточный желоб. — Вставил стекло?

— Пока нет, его придется делать на заказ. Чиню крышу.

— И крышу пробило?! — ветки, которые он сбросил сверху, не казались такими уж толстыми и тяжелыми, чтобы всерьез повредить черепицу.

— Там и раньше была течь, если ты не заметила, — сказал Аксель, и, не дожидаясь моего ответа, хлопнув дверью, вошел в дом.

Спустя минуту он вернулся, держа в одной руке банку колы, а в другой — пачку сигарет. Усевшись прямо на пол, он с наслаждением закурил.

— Фу.

— А в баре тебя это не очень смущало, — напомнил он, но тут же осекся. — Я имел в виду…

— Ага, я поняла, — резко ответила я. От дыма, пусть едва и ощутимого, у меня снова начался приступ кашля. Аксель, к счастью, сделал всего пару затяжек и затушил сигарету.

На улице было душно, но в дом возвращаться не хотелось. Находиться с ним в одной компании — тоже.

— А кролики? — спохватилась я. — Ты поймал Энди? Ты их кормил?

— Энди? — насмешливо переспросил Аксель.

— Ну, я назвала его Энди Дюфрейном, — пояснила неохотно, — он уже пытался сбежать.

— Ты, значит, любительница Стивена Кинга?

Ага, я же говорила!