Я установил за привычку уединяться в библиотеке с Сагиттой. При дворе арла Годерикта колдунью полагали моей фавориткой. Однако под покровом заклятий от чужих глаз Сагитта учила меня чтению и письму, и репутация любовников играла нам на руку. Я научился подделывать витиеватую подпись Ариовиста вместе с росчерками и вензелями. Я совершенствовался в арифметике, и теперь смог бы пересчитать рысаков в королевских конюшнях, кабы столь бесполезное занятие взбрело мне в голову. Я выучил язык къертанов — он и впрямь оказался несложным, и понимал, о чем шепчутся за моей спиной. Хорошая память позволила мне запомнить двенадцать родов къертанской знати, и придворным немало льстило, когда я обращался к ним с подробным перечислением заслуг их предков.

Еще ни к одной краже я не готовился столь основательно. Мне повезло, что рядом была Сагитта — выросшая под сенью престола, как поэтично выразился Альхаг (когда дело касалось Цветка Смерти, лейб-маг являл удивительную тонкость души), колдунья оказалась кладезем знаний. Мой мозг немел от них точно так же, как дрожат от натуги перетружденные мышцы. К ночи я добирался до постели в совершенно отупелом состоянии. Сны мои полнились символами, в них царили условности и предрассудки, все больше отдаляя меня от прошлой жизни и приближая к сияющему миру двора.

Так миновали месяцы непрогляд, лиходей и солнцекрад — самый темный месяц года. Снегопляс принес метели и стужу, какой не помню я в родных краях. Звезды стояли высокие и холодные, точно примерзшие к небосводу. Вода насквозь промерзла в колодцах. Снегу навалило столько, что из-за сугробов нельзя было отворить дверей. Однако во дворце царило вечное лето. В жарко натопленных покоях, завешанных шкурами и гобеленами от ледяного дыхания сквозняков, в перинах лебяжьего пуха впервые я не мерз зимой, и это было мне по душе.

— Услад, друг любезный, поди узнай, отчего суета…

От слов на языке было приторно. Это ж надо мальчишке имечко дать — Услад! Впрочем, за исключением имени, паж нравился мне больше прочих соглядатаев. Не то, чтобы меня совсем не стесняло его присутствие — для крупных подлостей мальчишка и впрямь был маловат, однако сболтни такой мелкий в порыве душевной простоты лишнего, на виселицу отправит вернее любого шпиона. И все-таки Услад мне нравился. Еще не выветрились из него чистота и искренность — так доверчиво глядел мальчишка, так искренне восторгался самыми простыми вещами. Полагаю, в этом была немалая заслуга его родителей, которые наградили его сладкозвучным именем, не думая, что оно может послужить поводом для насмешек.

Позубоскальничать за чужой счет придворные любили. На себе я этого не испытал, высокий титул вкупе с Драго и Браго в телохранителях обеспечили мне уважение, однако ни слепым, ни глухим не был. Мой паж с распахнутыми глазенками-вишнями, с точеным личиком, со всей своей наивностью служил объектом неиссякаемых шуток. Большей частью шутки эти были безобидны, но некоторые несли в себе тот сальный подтекст, который я безошибочно научился распознавать еще по борделю. Пажонок не жаловался, а я, щадя его гордость, притворялся поглощенным исключительно собой.

— Так Мантикор пожаловал, светлейший принц!

— Что за животина диковинная? Пополнение королевского бестиария?

Арлов бестиарий я нашел впечатляющим. Там за железными прутьями содержались подаренные Годерикту животные — толстенные питоны, славящиеся смертельными объятьями, и львы на мягких лапах, одним ударом способные оглушить быка-двухлетку, огромные злющие черепахи, вопреки расхожему мнению весьма скорые на укус, и грозные медведи, даже во сне смердевшие псиной и падалью. Бестиарий был устроен у окружавшего дворец рва, и ночью смотритель открывал клетки, чтобы дать свободу питомцам, а попутно — защитить арла от незванных гостей.

— Пожалуй, когда мантикора устроят, пойду на него взгляну, — протянул я, подражая интонациям избалованных зрелищами придворных. — Раз зверь так опасен, верно, его надежно прикуют на цепь.

Услад захохотал, будто услышал нечто веселое. К нему присоединился герольд, и я понял, что к вечеру мою шутку повторят от поваренка до советника, однако так и не понял, в чем ее соль.

— О! Мантикор есть чудище страшное, тело имеет барса, то бишь кота снежного, гриву густую цвета седины, голову же — человечью, и непременно хвост при ем с жалом на конце. Сим жалом мантикор добывает себе пропитанье, а ест он исключительно младенцев семи недель от роду, — давясь со смеху поведал мне камердинер. То, что он говорил, никак не вязалось с обуявшим его весельем.

— Как же арл будет кормить такое чудище? И как мантикор подсчитает, сколько младенцам недель? А ну если его обманут? — подивился я.

— Коли достойнейший правитель изъявят свою волю, я сей же час отправлюсь в книгохранилище и отыщу сочиненье достопочтенного Альфруса Брэмуса Разнотварьем именуемое, дабы вы ознакомились на сон грядущий…

— Крепкому сну подобное чтиво точно не посодействует. Оставим Разнотварье на потом, чудовищ я наблюдал предостаточно.

Я подумал, что многие диковины, о которых болтают или даже изображают в книгах, подобных этому Разнотварью, на проверку оказываются вымыслом. Таковы были синевласые женщины, встречи с которыми напрасно ждал я в Кобальтовых горах, таков, верно, был и этот мантикор. Однако я ошибся. Причина смеха моей свиты раскрылась на вечернем торжестве в честь приезда высокого гостя, и мне сразу сделалось не до веселья.

Церемониал приема гостей был обставлен с исключительной торжественностью, призванной подчеркнуть величие королевской власти. В парадном облачении Годерикт сидел на троне в зале приемов. Трон этот, выточенный из цельного куска хрусталя, для мягкости устлали шкурами и мехами. Будучи на голову выше любого из своих придворных, Годерикт даже сидя выглядел внушительно. У него была светлая кожа северянина, тонкий прямой нос, высокий лоб. Темные глаза из-под венца смотрели пронзительно и твердо. Величавая поза роднила его с собственным же мраморным изваянием, что встречало гостей у входа во дворец.

Одесную и ошуюю сюзерена топились советники и приближенные, наряженные подобающе случаю в бархат с золотым шитьем и увешенные пожалованными королем знаками отличия. В простенках между окон висели знамена с гербами двенадцати верных правителю родов. Выше, под потолочным сводом, предстали запечатленные на камне свидетельства воинской славы предков короля: арл Ярциваль в сияющем доспехе пронзал копьем черного рыцаря, арл Ёнуфрид отбивался от нападающих на него врагов, арл Годелунг во главе войска внимал предсказанию странствующего монаха о победе в сражении.

Под строгими взорами живых и нарисованных владык слуги внесли дары: золотую и серебряную посуду, меха, оружие, искусные механизмы, пряности и в довершение — клетку с певчими птицами. За этой пестрой и торжественной процессией шел человек, облаченный в оттенки ненастья — все на нем от сапог до отделанного песцовым мехом дублета было серым-серо. Когда гость поравнялся с троном, я признал в нем человека-тень, так упорно преследовавшего нас в Кобальтовых горах. Герольд между тем возвестил:

— Великий кудесник севера сэр Шаула!

Человек-тень сложился в поклоне. Привезенные им птицы громко защебетали и заметались по клетке, роняя перья.

— Остерегайтесь, ваше высочество, — шепотом предупредил меня Браго. — Шаула не только кудесник, но и знаток по части ядов. Отравленные клинки — его любимое оружие.

— За то северяне и прозвали Шаулу Мантикором — добавил Драко, придвигаясь ко мне ближе.

Сагитты на приеме не было — дворцовый этикет не предусматривал участия женщин в государственных делах. После, в библиотеке, где никто не мог слышать нас, я спросил колдунью:

— Что за человек этот Шаула? На Гибельном перевале он почудился мне тенью, поднявшейся с земли. В долине он превратился в чудовище и убил Альхага. Теперь он здесь в обличье царедворца, и арл встречает его с распростертыми объятиями.