— Пошлю гонцов к арлу Теодорикту с объявлением войны, — отвечал я.

— Однако вы кровожадны, — заметил Драко. — Мой вам совет: повремените с войной.

Выпитое путало мысли. Мне следовало подумать о чем-то важном, отзвуки чего я уловил, касаясь толпы сквозь линзу Королевского дара. Но дар вновь задремал, а без него я был также слеп, как и прочие.

Жители дна суеверны — они не ступят и шагу, не помянув Госпожу Удачу. Ее именем вершатся тайные дела, ее помощи ищут равно убийцы и роженицы. Къертанская знать, любители гаданий и предсказаний, суеверна в не меньшей степени. Къертаны верят в предопределенность, которую олицетворяет Небесный Ткач. Уж если сложились узором звезды, то как можем мы с земли изменить небесное полотно? — так объясняют северяне свою веру. С детства поминавший Госпожу Удачу и ее сестру — Ночную Госпожу, я легко нашел место в своем пантеоне для Небесного Ткача. По характеру я был склонен менять окружение сообразно собственным представлениям и в достижении намеченного проявлял завидное упорство, однако всегда находились вещи, которые не зависели ни от воли моей, ни от усилий — сколько бы я не бился, мне было их не заполучить. Верно, в том и заключалось проявление предопределенности.

Поиски колдуньи оказались бесплодны. Ни в подвластных мне землях, ни в сопредельных и более дальних королевствах не слышали о женщине, наделенной магическим талантом и обращавшейся с саблей так, точно она родилась с нею в руках. Драко уговаривал меня не торопиться с войной, выдвигая весьма убедительные доводы. В глубине души я боялся, что моя уверенность отыскать Сагитту в застенках у Теодорикта ничто иное, как щедро питаемый чувствами самообман, и попросту не хотел лишаться последней призрачной надежды, оттого всякий раз уступал уговорам. Я не знал, чего стоило Сагитте спасшее мою жизнь колдовство. И я не верил больше в неуязвимость магом.

Шли дни. Пока я был не очень хорошим правителем, хотя изо всех сил старался это исправить. Глупо добиваться власти, чтобы затем препоручать ее советникам. Да и среди последних доверия заслуживали немногие. Поэтому я упорно трудился, не гнушался просить помощи, искал советы в хрониках и жизнеописаниях королей былого. Правил я посредством проб и ошибок, причем с изрядным перевесом последних, но так или иначе опыта набирался. Не всегда умея найти верное решение, я уже точно мог определить, когда меня хотели обвести вокруг пальца.

— Кстати, забываю спросить, Драко, а что с приданым моей супруги?

Мы были в кабинете вдвоем. Я пытался разобраться с бумагами, накопившимися за время отсутствия короля, Драко сидел напротив на стуле, вытянув длинные ноги и выставив на обозрение порядком истоптанные подошвы. Глаза воина были закрыты, голова покоилась на высокой спинке. Коль скоро я не спрашивал совета, а в последнее время такое случалось все чаще, он погружался в дрему.

— Не берите в голову, ваше величество. У вас и так забот полон рот.

— Ты, помнится, в красках живописал, как вы с казначеем Годерикта спорили о месторождениях серебряных да кобальтовых.

— Ну, спорили, — нехотя уступил моей настойчивости Драко.

— Так что с ними?

— Гиблая затея эти рудники: земли глухие, приграничные, покуда доберешься — столичные дела в упадок придут, а пользы — с мышкин хвост.

— Зачем тогда было спорить?

— Не могли же мы просто взять да и согласиться, в политике такое не принято. Кто соглашается первым, тот выказывает слабость, а слабости обращают против проигравшего.

— Вот что: выбери любого коня из конюшен да езжай погляди, вдруг и сгодятся к чему рудники. Негоже земле пропадать. А что окраина — не беда, верного человека над ними поставим. У тебя есть кто на примете?

Я уже приноровился угадывать за внешней безмятежностью воина владевшие им чувства. Сейчас, готов поклясться, Драко нервничал — о том свидетельствовало напряжение в его позе да мое обострившееся после коронации внутреннее чутье.

— Да это… я уже обещал вашим именем протекцию над землями. Как раз с тем, чтобы они не пропали зазря. И человека нашел сведущего, ровно по вашим словам. Негоже теперь возврата требовать, какая вера будет слову королевскому?

Я опешил:

— Как протекцию? И кому же, позволь спросить?

— Реголасу из Утренних земель в обмен за поддержку на Совете. На том самом, что прежде коронации собирался. Орли-то половину советников склонил на свою сторону лживыми посулами: наобещал независимости и привилегий, а также солнце и луну в придачу. Отчего-то любой лжец полагает, будто он один освоил науку головы морочить, и диву дается, коль скоро его оружие обращают супротив него. Ну так и у короны золото есть, и красиво болтать мы умеем. А кто не верит деньгам да посулам, того можно иначе привлечь, теми же землями… вы ведь хотели стать королем, разве нет?

Я помнил Реголаса. Один из богатейших провинциальных лордов, фактически государь в собственном государстве, независимый, чванливый, которого порой называли королем севера. И, на мой взгляд, верность он хранил лишь одной власти — власти золотых монет.

От моего гнева Драко спасло появление слуги.

— Ваше величество, посетитель до вас просятся. Сразу видно, издалека пожаловали. Только с вами хотят говорить.

— Ступайте, ваше величество, — оживился Драко. — Ну как он с новостями об известной особе. А дела-то и подождать могут.

Я не сомневался, что прежде ухода визитера, мой дракон будет обгладывать ортоланов в ближайшей таверне, подальше от дел и от расспросов. И намек на Сагитту как ловко ввернул! Знал же, хитрец, что даже за призрачными сведениями о ней я побегу на край света!

Прямо из кабинета по потайной лестнице я спустился в коридор, тянувшийся до приемных покоев. Гвардейцы у дверей салютовали мне, отстучав по полу алебардами. Покои состояли из двух комнат: первая — длинная и проходная, вела в другую, где я обычно разговаривал с посетителями. Гость стоял у окна, спиной к дверям. Облаченный в теплый дорожный плащ с капюшоном, он не слышал моих шагов.

— Вы принесли какие-нибудь вести? — спросил я, изо всех сил надеясь на положительный ответ.

Фигура у окна обернулась.

Меня точно ударили клинком под ребра. Слова, будто кровь, рванулись наружу, но губы занемели. Я позабыл дышать. Оставалось смотреть. И ловить сердце, что норовило выпрыгнуть из грудной клетки. Чувства, что я испытывал прежде, захлестнули меня, без остатка сметая доселе казавшиеся разумными доводы.

Как смел я хоть на минуту подумать, будто смогу прожить без этих глаз, точно два омута затянувших мою душу безо всякой надежды на спасение? Без морщинки между бровей, без сжатых упрямо губ, без жилки, бьющейся под тонкой кожей виска? А на висках, — я только теперь разглядел — паутинкой блестит седина.

Под ее взглядом я чувствовал, как рушится и вновь создается мироздание. Бежали минуты. Мне наконец удалось смирить бешено стучащее сердце. Вернулось дыхание: каждое слово мое стало вдохом, и выдохом стало каждое слово:

— Я даже и не знаю, что сказать. Так запросто смотрю в твои глаза, со лба волос откидываю прядь… Судьба ли это или не судьба — кому решать? И кто придумал, что любовь слепа?

— Никогда бы не подумала, что ты станешь писать стихи.

— Один из придворных менестрелей сочинил. Я и не знал, что запомнил.

— Ты изменился.

— Власть меняет людей.

Она покачала головой:

— Не власть тому причиной. Ты удивительным образом умеешь приспособиться к обстоятельствам: где надо, станешь незаметнее тени, в другой раз выкинешь что-нибудь этакое, приковав к себе внимание.

Странна складывалась наша беседа. Я хотел броситься к ней и заключить в объятия, но отчего-то несколько шагов, что нас разделяли, казались неодолимым препятствием.

— Что собираешься делать, став королем?

— Думал объявить войну арлу къярнов. Похоже, теперь в том нет нужды.

Сагитта нахмурилась.