Сагитта вздохнула:

— Отчего так устроен мир: в смерти достойнейших из людей виновны ничтожества!

Я невесело хохотнул:

— Смерть от руки Мантикора поставит меня вровень с великими!

— Довольно смертей! Ты будешь жить.

Непоколебимой уверенностью, страстью, с которой она это произнесла, Сагитта пугающе походила на своего наставника, каким запомнил я его на последнем перевале в Кобальтовых горах. Почудилось даже, будто волос Сагитты коснулся сквозняк — мало ли бродило их по дворцу. Это сходство, явившееся на уровне ощущений, вонзилось мне в сердце вернее кинжала, ибо жизнь колдуньи была не той ценой, какую я готов был заплатить за свое спасение. Однако колесо судьбы уже набирало обороты, и не в моей власти было остановить его бег.

Наша власть над событиями иллюзорна — мы ли следуем сквозь время или время со всеми его фигурами, баталиями, свершениями течет через нас? Я склоняюсь к последнему. Человек слишком ничтожен, чтобы управлять силою столько великой и недоступной его пониманию. Кто мы для времени? Капли воды на дне клепсидры, камни в брегете, какое влияние имеем мы на этого исполина, рядом с которым не значительнее блохи в шкуре зубра?

Я много не знал тогда, но и теперь, узнав несравненно больше, я не готов отречься от своих мыслей. Бывают моменты, когда нам следует, подобно этой блохе, крепко вцепиться в шкуру и целиком предаться воле влекущего нас зверя, дабы не стать им растоптанным. Хотя бывают и иные моменты, когда нам стоит куснуть зубра как следует, чтобы попытаться управлять его движением. И воистину мудры те, кто знает, когда нужно кусать, а когда — сжать зубы и держаться.

В те времена мне было далеко до подобной мудрости, однако у меня не было иного выбора, кроме как следовать избранным путем до конца, иные возможности для меня были закрыты. Я не мог уклониться от поединка, потому что тогда подставил бы под удар Сагитту; по тем же причинам я не мог объявить во всеуслышание, что не тот, за себя выдаю — возможно, правда спасла бы меня от поединка с Мантикором, однако подставила под удар куда вернее, причем не меня одного, но и всех, кто содействовал мне в обмане.

Странные мысли посещают нас в ожидании высшего суда. Вновь и вновь вспоминая принца, я думал, как причудливо рвутся и сплетаются заново нити привязанностей между людьми. В опьянении жаждой власти Ариовист переступил через жизнь взрастившего и воспитавшего его человека, однако протрезвев, возненавидел себя самой темной и разрушительной ненавистью. Был перед моими глазами и другой пример привязанности: Сагитта, любовь которой к Альхагу оказалось столь велика, что возобладала над голосом крови и над самой смертью. Она продолжала любить его даже теперь — мне ли было не знать, слыша его имя, до сих пор слетавшее с уст колдуньи в минуты забытья.

Перед смертью многие абсолюты утрачивают казавшийся доселе непреложным смысл, и как следствие этого многие ценности предстают перед нами в совершенно ином свете. Я вспомнил мать, пытавшуюся устроить мою судьбу сообразно собственным представлениям о счастье. Следовало отдать ей должное, согласись я на ее увещевания, теперь надо мною не нависла бы угроза пасть от руки Мантикора. Впервые я был близок к тому, чтобы позабыть свои давние обиды. Я переменился и оглядываясь назад ко многому сделался.

Была у меня примета: идя на опасное дело, я выдумывал некий обет, который непременно должен был исполнить по возвращении — например, отдать десятину с улова престарелому Кью или купить сластей оборванцам из Трущобного тупика. И чем тяжелее был взятый мною обет, тем вернее казалось мне, что возвращение неминуемо. Госпожа Удача большая насмешница, ей захочется видеть, как буду я корчиться, исполняя все, что наобещал сгоряча. Верный своей примете, я дал себе зарок навестить матушку, коли удастся выйти из поединка с Мантикором живым. Этот зарок ни к чему не обязывал меня, ибо уцелеть я не рассчитывал.

Как ни хотелось мне получить отсрочку от поединка (и даже теперь, подойдя к его описанию, я ловлю себя на попытке отвлечься на подробное изложение сопутствующих ему событий), этот день все-таки наступил.

Обычно споры чести къертаны решали на шанкло — так называлась небольшая квадратная площадка, очищенная от растительности и расположенная за городскими стенами. Однако учитывая разлетевшуюся молву, посмотреть на наш поединок жаждало такое количество народу, что разместиться вокруг шанкло им было невозможно. Годерикт возжелал устроить подданным праздник — он настоятельно просил меня отстаивать честь на дворцовой площади в плотном кольце знатной и не очень знатной, но едва ли менее любопытной публики. Сам я предпочел бы уединение, но с того дня, как я согласился надеть маску принца, жизнь моя все меньше и меньше принадлежала мне одному, равно как и смерть.

Я выглядел благородно и торжественно: с головы до пят закованный в сталь, с сверкающими набедренниками и наплечниками, в отполированном до блеска нагруднике. На деревянном щите я нес герб моего королевства: рука, в которой зажат был не то королевский венец, не то восходящее солнце с бьющими во все стороны лучами. Такая же рука украшала короткий плащ-табард, отороченный мехом горностая. Выбор портного был неслучаен: в глазах северян этот проворный зверек являл собой воплощение душевной чистоты, ибо согласно поверью погибал, стоило ему запятнать свою белоснежную шерстку. Моя сабля была наточена до бритвенной остроты. Шлем и латные рукавицы нес за мной следом Услад, в них я должен был облачиться перед поединком. Благодаря великолепной подгонке деталей, мои доспехи не дребезжали, а лишь тихонько позвякивали при ходьбе. Снег шуршал под ногами. Сердце стучало в висках.

Меня приветствовал гул голосов. На огромном диске дворцовой площади, истоптанной следами по яркому белоснежью, по случаю поединка сошлось население целого города. На спешно возведенных трибунах в мехах и самоцветах восседали знатные дамы. В первом ряду я заметил принцессу Нинедетт, до сих пор считавшуюся моей невестой, а с нею рядом — Сагитту. Они были схожи как день и ночь: едва вышедшая из поры девичества принцесса, нежная и хрупкая, точно оранжерейная лилия, и колдунья, в которой над нежностью преобладала страсть, и которая в поединке заткнула бы за пояс любого рыцаря. Глядя на них, я подумал, что женщины, несмотря на несхожесть, всегда сумеют договориться между собой, именно поэтому сражения — удел мужчин.

Благородные господа толпились по противную сторону площади — в шерстяных плащах, в сверкающем великолепии усыпанных алмазами орденов. Среди подданых стоял арл Годерикт; его трудно было не заметить, поскольку арл возвышался над толпой подобно тому, как одинокий скальный утес высится над обступающим его лесом. Особняком держались клирики, одежды их искрились золотым шитьем и жемчугами, а с шей свешивались кресты на толстых цепях.

Прочее пространство заполнял простой люд. Здесь царил дух деревенской ярмарки: мужчины сажали детей себе на плечи, женщины судачили с товарками, юные прелестницы охорашивались и перемигивались с королевскими рыцарями. Не теряли времени торговцы пирожками и засахаренными фруктами. Точно тени мелькали шустрые молодчики с лицами столь же неприметными, сколь проворны были их пальцы. Я и сам, бывало, любил работать в толпе, когда люди, занятые болтовней и зрелищем, забывают о кошельках. Времена поменялись, и теперь зрелищем сделался я сам.

В центре площади за ограждениями из толстых жердей пустовал прямоугольник, на котором мне предстояло сражаться. Жерди украшали полотнища: на одном был герб моего королевства, на втором — изображение чудища-Мантикора. Незнатный от рождения, но благодаря магии сумевший достичь мыслимых и немыслимых высот, Шаула, получив право титуловаться и иметь герб, выбрал символом свое магическое воплощение.

Трижды протрубили трубы. В центр ристалища, улыбаясь во весь рот, выбежал мой герольд. Одеяние его было по-праздничному пестро.