Моя наставница была неумолима. Как ни пытался я объяснить ей, что отродясь не держал в руках благородного оружия, что выстоять в честном поединке против мало-мальски стоящего противника для меня равносильно чуду, Сагитта твердо решила превратить меня в мастера защиты. Наши занятия начинались на вечернем привале и продолжались далеко за полночь, пока сабля не выпадала из моей уставшей руки. Полагаете, после Сагитта отпускала меня спать? Ничуть не бывало. Эта женщина явно получила деньги от Браго или Данко или от них от обоих, чтобы замучить меня до смерти. Обнаружив мой кинжал — оружие ночных татей и трусов, колдунья принялась натаскивать меня в метании.

За неимением лучшего зрелища наши вечерние поединки сделались излюбленным развлечением спутников. Даже принц поглядывал краем глаза, когда думал, будто никто этого не замечает. Воины заключали пари на исход. В зависимости от сделанных ставок, они то подбадривали меня, то разражались бранью, когда я пропускал удар, то выкрикивали советы.

— Олух! Попался на старый трюк!

— Оружием благородным ровно палкой размахивает! Сабля не какой-нибудь дрын!

— Локоть, локоть-то отпусти! Бей от плеча, дракон тебя раздери!

Поначалу их возгласы мешали мне, но постепенно я перестал их слышать. Я научился сосредотачиваться лишь на схватке, отрешаясь от окружающего мира. Я научился следить за острием клинка и за глазами противницы, предугадывая, где в ее защите образуется брешь, научился доверять оружию и собственному телу, которое в поединке действовало вернее сознания. Я научился стремительно атаковать и молниеносно уклоняться от разящего острия.

Вы спросите, отчего я больше не пытался бежать. Теперь у меня был клинок, а после похищения Сагитта перестала запирать меня заклятием. Да, я не знал окрестных мест, и у меня не имелось друзей или родичей, на чью поддержку я мог бы рассчитывать, но на моей стороне были сила и молодость, а жизнь научила меня изворотливости. Да и не столь я был важной птицей, чтобы воины пустились в погоню, позабыв об основной своей цели. Тогда мне казалось, будто судьба свела нас временно, и покинуть своих спутников я всегда успею. А вот научиться владеть оружием мне уже не придется — какой рыцарь возьмется натаскивать простолюдина? Юный и глупый, я жаждал приключений, накала страстей, и путешествие давало мне это. Я самонадеянно полагал, будто судьба решила вознаградить меня за тяготы и лишения, выпавшие на мою долю.

Альхаг был хорошим командиром — в нашу первую встречу он разглядел во мне зерно тех качеств, которые проросли и укрепились лишь годы спустя под влиянием различных обстоятельств, поступков и примеров различных людей, и не в последнюю очередь самого придворного колдуна. Разумеется, я не ведал и десятой части того, о чем догадывался варвар. События несли меня, точно щепку по бушующему потоку, и я полностью отдался на их волю, не сомневаясь в принятом решении.

— Кто дал тебе прозвище Подкидыш? — однажды вечером спросила меня Сагитта.

— Не Подкидыш, а Подменыш, — поправил я колдунью.

Кони были стреножены, ужин съеден, и я ждал наших вечерних тренировок, а не задушевных бесед.

— Я и говорю, чудное прозвище, — не позволила мне уйти от ответа Сагитта.

— Прозвище как прозвище… — пробурчал я. — Обычное. Это вам, магам, хорошо, все как один имяположенные…

Люди сведущие сказывают о таком обряде: маг решает, кем хочет стать, сочиняет себе имя — Петр Несокрушимая Скала или Джек Распотроши Тысячу Врагов, проводит ритуал, и придумка начинает служить ему верой и правдой. Знатным господам тоже неплохо, им маги издревле имена на поколения вперед наговаривают, особыми чернилами в родовые книги вписывают. Хорошие имена, поколениями предков проверенные, вековыми традициями привязанные, — так магия умножается людской верой. А нам, босякам безродным, приходится довольствоваться кличками, которые придут в голову родителям — без магии и без веры.

В моем случае обошлось и без родителей. Отца моего не знала даже мамаша. У нее таких отцов бывало по трое за ночь, поди всех упомни! Шептались, будто затяжелев родительница пошла к знахарке, просить зелья для избавления от плода. Знахарка повела себя на удивление странно — никому прежде не отказывавшая, она обложила гостью последними словами и крепко-накрепко запретила чинить вред ребенку, пригрозив страшными карами. Хотя, зная мамашу, мне легче представить, что она пыталась надурить знахарку касаемо оплаты, вот та в отместку и застращала ее на свой лад.

Как бы там ни было, беременность мамаша доносила, хоть и мешало положение ей преизрядно. Едва я родился, она заявила, будто ребенка ей бесы подменили еще утробе, мол, все один к одному сходится: и ведьма-знахарка меня признала, и метка на мне особая, бесовская. Непонятно, к чему она ломала комедию, ведь никто не ждал от шлюхи любви к невесть от кого прижитому младенцу. Я рос при борделе сорной травой, мальчиком на побегушках, а прозвали меня благодаря мамашиным воплям Подменышем.

Когда мне стукнуло девять лет, бордельная хозяйка надумала пристроить меня к ремеслу, захаживали к ней такие любители. Родительница не возражала. Мальчишкой я был смазливым, нрав имел живой и отзывчивый. Благодетельницы не рассчитывали натолкнуться на отказ, лишь дурак, по их мнению, мог отказаться от сытой и счастливой жизни. Сначала дурака попробовали образумить, потом — осчастливить насильно. Да только я успел столковаться об обучении с Енохом-вором. Енох старел, былого проворства не было в нем и в помине, скрюченные шишковатые пальцы утратили прежнюю ловкость, а искривленные подагрой ноги едва держали хозяина. Вор с трудом мог добывать себе на пропитание, а между тем покушать он привык вкусно. Договор был заключен и скреплен по правилам слуг Ночной Госпожи. Енох обязался обучать меня ремеслу без утайки, а я — кормить его ортоланами и поить сладким ангейским вином.

Утроба старика оказалась поистине ненасытной. Все, что удавалось мне украсть, шло на разносолы для Еноха. Страсть к обжорству оказалась роковой. Перед кончиной вор жаловался на рези в животе, у него невыносимо смердело изо рта и рвало кровью.

Я никогда не задумывался о прошлом Еноха, мне он казался стариком, хотя в действительности в момент смерти ему едва ли перевалило за тридцать. Однако из-за непомерного пристрастия к жирной пище и обильным возлияниям выглядел он скверно. Оглядываясь назад, я понимаю, что Енох дал мне воспитание, более присталое отпрыску благородного семейства, нежели уличному воришке, и это заставляет меня предположить, что вор был благородных кровей — чего стоила одна его любовь к ортоланам!

Верно, происхождение Еноха и стало действительной причиной, по которой он согласился принять меня в обучение — чувствуя чуждость обществу, в которое волею судьбы попал, он нуждался в компаньоне, способном понять его. Исподволь Енох взрастил во мне идеалы и убеждения, немыслимые для уроженца городского дна. Хотя сам я, разумеется, не замечал отличий между собой и другими обитателями трущоб — не имея возможности взглянуть со стороны, я считал их само собой разумеющимися. Искренне полагая себя вольным ветром, этаким перекати-поле, в действительности я впитал от Еноха неосознаваемое самим почтение к старшим и послушание — о, на послушании вор настаивал особо. Он вбивал в меня его длинной палкой, на которую обычно опирался при ходьбе, заставляя скакать, и уворачиваться, и защищаться, и даже отвечать ударами на удар, что вору нравилось особо. Верно, будучи вынужденным стать простолюдином и отказаться от ношения оружия, Енох тосковал по бою на мечах, чем по сути и были наши упражнения с палками.

Енох нещадно колотил меня за сквернословие и коверканье слов, свойственное прочим обитателям трущоб; он заставлял меня запоминать кучу вещей, смыла которых я постичь не мог, но уроки покорности сделали свое дело — скрежеща зубами я внимал вору. Пару раз, договорившись с конокрадами, он даже ухитрился взгромоздить меня на коня, но, не обнаружив во мне ни малейших проблесков таланта наездника, оставил попытки. Единственное, чему не смог научить меня Енох — это письму и чтению, поскольку сам, имея идеальную память, не нуждался в переложении мыслей на язык черточек и точек, которые он пренебрежительно называл костылями для разума.