Но самым впечатляющим зрелищем были дворцы. Стремление перещеголять соседа сделало их совершеннейшим творением рук человеческих. Из века в век продолжая свой бесконечный спор, они красовались и хвастались друг перед другом: стоило одному взметнуть к небу декоративную башенку, как другой незамедлительно отвечал четырьмя; стоило одному изогнуть арку, как соперник возводил воздушный мост дугой; едва у одного намечался ряд резьбы, сосед заполнял резным узором целый фасад; если у одного кокетливо мелькало стрельчатое оконце под крышей, сосед тотчас прорезал два, а то и три таких же.

Внутренне убранство дворцов не уступало великолепию внешнему. Мне довелось побывать и у къертанов, и у къярнов, поэтому я смело присваиваю право судии. Трудно передать словами те чувства, что будили во мне дворцы Къертан-Къярна. Коль скоро вы никогда не бывали там, слова вам откроют немного, если же когда-нибудь вы очутитесь в святая святых северных владык, то слова будут совсем не нужны. Но я тем не менее попробую сделать это, дабы сообщить своему описанию всю возможную точность.

Изнутри оплоты северных арлов являли торжество хрусталя. Королевские зодчие предпочитали этот камень другим оттого, что в Кобальтовых горах он водился в избытке. Передвигаясь, я не раз воображал, будто мои шаги сопровождает звон сталкивающихся друг с другом мельчайших льдинок.

Здесь на хрустальных столиках стояли вазы с неувядающими цветами, холодные скамьи в укромных альковах даровали отдых и уединение, из ниш скалились стеклянные звери и маски дразнились длинными прозрачными языками, ледяные девы в фонтанах расчесывали искрящиеся косы. Залы украшали мозаичные панно, сложенные дымчатым, зеленоватым, кремовым и даже черным камнем. Воздушные течения колыхали подвески на светильниках, и те рассеивали вкруг себя брызги света. Высокие своды галерей поддерживали сверкающие колоны, между которых чинно проплывали разряженные в пух и прах вельможи, скользили шустрые пажи и суетливо сновали лакеи.

Благодаря обилию зеркал и отполированным паркетам, дворцы казались наполненными сотнями людей. Так было устроено намеренно, ибо число подданных знаменовало власть правителей этих суровых краев не меньше, чем золото или земли.

Мы были сердечно встречены арлом Годериктом. Я ожидал увидеть сурового мужа, однако правитель къертанов едва разменял четверть века. Рано лишившись родителей, Годерикт сумел удержать власть в своих руках. Где войнами, где подкупом, где лестью ему удалось присоединить к королевству часть пограничных земель, за что он был горячо любим подданным и столь же горячо ненавидим соседями-къярнами, зарившимися на спорные территории. Меня представили сестре арла — принцессе Нинедетт, нарядной, точно фарфоровая куколка. У юной принцессы был высокий лоб, широко распахнутые голубые глаза в обрамлении золотистых ресниц, небольшие высокие брови, чуть вздернутый носик и розовые губы, похожие на цветочный лепесток. Добавьте сюда нежный румянец и светлые локоны до плеч, и вы получите милый и наивный облик, чарующее воплощение нежности. Целуя надушенные кружева у запястья принцессы, я боялся ненароком замарать ее. Позднее я еще вернусь к портретам брата и сестры, теперь же перехожу к описанию придворной жизни, бывшей для меня в диковинку.

На правах принца ко мне была приставлена целая свита. Прежде всего, камердинер — добрый, но чрезмерно назойливый в своем усердии малый. Напомаженный, розовощекий, с тонкими, будто нарисованными, усиками, с торчащими из ливреи длинными конечностями, мой камердинер весьма походил на богомола. Он беспрестанно кланялся, при этом деревянные каблуки его туфель соприкасались с щелкающим звуком, доводя сходство с упомянутым насекомым до идеального.

Компанию камердинеру составлял герольд, в совершенстве владеющий сотней способов привлечь внимание к моей персоне. Куда бы ни шел я, герольд бежал впереди, распахивая створки дверей и громко выкрикивая мои титулы. Герольд был немолод, сухопар, лицо имел кислое, какое встречается у людей, мучимых зубной болью. Этой боли повиновались и его повадки: в одни дни он был весел и деятелен, в другие, когда зубы донимали особенно сильно, тих и погружен в себя.

Жалея его, я спросил у Сагитты, может ли она наколдовать средство для облегчения зубной боли.

— У тебя болят зубы? — изумилась колдунья.

— Надоело видеть кислую рожу моего слуги.

— Так пусть обратиться к целителю. Против зубной боли магия бессильна.

Ее ответ обескуражил меня. Я уже понемногу свыкся с мыслью о всемогуществе магов, но выходило, что колдунья, сдержавшая снежную лавину, в деле исцеления проигрывает обычному зубодеру.

Удивительная штука — человеческая память! Порой она выбрасывает на поверхность вещи, которые будучи давно погребенными под спудом пережитого, вдруг проявляются в своей первозданной четкости, когда тому способствуют обстоятельства. Наблюдая страдания герольда, я вспомнил, как однажды в детстве был удивлен поведением одного из посетителей борделя. Этот чудак одевался, прежде вдевая в рукав левую руку, с левой же ноги натягивал чулки и штаны. Потуги его были столь неловки, что становилось понятно — привычкой облачаться таким странным манером он обзавелся недавно. С детской непосредственностью я спросил, что же приключилось с ним, и он поведал, что следует рекомендации одного из заезжих медиков, который для избавления от зубной боли посоветовал ему исполнять привычные действия наоборот.

Такова природа вещей, что ради прекращения своих страданий больной готов прибегнуть к совершенно немыслимым мерам — я знавал людей, принимавших ослиную мочу или растиравшихся салом повешенного, полагая, будто это избавит их от боли. Я описал припомненный мною случай своему герольду, покривив против истины и называя матушкиного клиента старым другом. Бедолага дошел до той степени отчаяния, которая позволила ему с благодарностью принять мой совет.

Помимо герольда и камердинера у меня в услужении оказались: портной во всеоружии булавок и лент, цирюльник с горячими щипцами для завивки и пудрой, от которой я неизбежно чихал, и мальчишка-паж, единственной заботой которого было бегать по моим поручениям, а моей — выдумывать эти самые поручения, дабы он не скучал. От подавальщика ночного горшка я отказался наотрез.

Довершали свиту Браго и Драко. Охранявшие принца воины теперь с не меньшим пылом берегли меня. Или даже с большим, точно надеялись загладить вину перед его покойным высочеством. От чего они пытались меня сохранить, оставалось загадкой, ибо немногими опасностями, грозившими во дворце, была опасность лопнуть от переедания или свернуть шею, поскользнувшись на паркете. Увы! Перед упорством моей добровольной стражи разумные доводы рассыпались в прах.

Приставленные ко мне арлом слуги имели негласный наказ изучать мои привычки и докладывать Годерикту о занятиях, коими я себя увлекаю. Во что бы то ни стало мне следовало переиграть их. Да, я воспринимал происходящее как игру, чему немало способствовала описанная выше обстановка, совсем не присталая той жизни, какую я вел до сих пор. Но тем легче мне было принять непривычные законы, что действовали они в непривычном мире. В этом была своя шальная логика — странный мир не мог существовать обычным порядком, и выжить здесь означало следовать установленным правилам.

Для начала я затребовал огромное зеркальное стекло — тщеславие, простительное наследнику престола, — и оно без промедления было доставлено мне. Под предлогом примерки нарядов я принялся надевать маски, позаимствованные у придворных къертанского короля. Я копировал механику их движений, значительность поз и выражение лиц — а точнее, полнейшее отсутствие оного, отображал осанку и наклон головы. Я повторял вскользь оброненные фразы, старательно подражая интонациям, с какими они были произнесены. Я добился в этом деле успехов столь ощутимых, что некоторое время спустя мне начало казаться, будто в зеркале передо мною оживает принц, и тогда я стал набрасывать на стекло темную ткань, если не испытывал в нем нужды.