Предупреждение было излишним. Было так тихо, что каждый мог слышать удары собственного сердца.

Фиакр приближался.

Он въехал на улицу.

Остановился у дверей.

Улыбаясь, агент поднял палец.

Три легких стука в дверь.

Дверь заскрипела, открываясь.

Один из жандармов просунул голову в дверь столовой и сказал:

— Поднимается!

Агент уже покинул место у окна и, крадучись, прошел в прихожую.

Послышался скребущийся стук в дверь на лестничной площадке.

— Это ты? — спросил агент, искусно подражая женскому голосу.

— Да, — ответил другой голос, далеко не такой нежный, — есть работа нынче ночью?

— Конечно, есть! — произнес агент.

— Тогда открой мне дверь!

Агент распахнул дверь и сказал своим обычным голосом:

— Входи, дружок!

Кучер фиакра (а это был кучер собственной персоной), увидев мужчину вместо служанки г-жи де Сент-Эстев, чей голос, как ему казалось, он узнал, на мгновение застыл в нерешительности.

Тотчас же к нему протянулись две руки, схватили его за воротник, не оставляя ему никакой свободы действия, и втащили в прихожую, не давая возможности сбежать вниз по лестнице.

Взятый на месте преступления и препровожденный к шкафу, где все еще висел труп, кучер и не пытался ничего отрицать.

Он признался, что приезжал сюда каждую ночь, спрашивал: «Есть ли работа?» — и, когда она имелась, погружал убитого в свой фиакр, а проезжая через Йенский мост, сбрасывал труп в Сену.

За четыре месяца он отвез двадцать один труп.

Вот так адъютант и слесарь узнали, что такое мышеловка; больше им нечего было делать на Колонной улице, и они отправились спать.

Агент сыскной полиции послал жандармов на бульвар за фиакром.

В первый фиакр положили тело жертвы и трупы двух убийц.

На сиденье посадили кучера с жандармом.

Во второй фиакр поместили г-жу Евдоксию де Сент-Эстев и служанку, а рядом — двух жандармов и агента.

Комиссар полиции, взявшийся управлять фиакром, забрался на козлы.

Последний жандарм остался охранять дом.

— Куда надо их везти? — дрожащим голосом спросил первый кучер.

— В морг! — скомандовал агент.

— Как в морг? — воскликнула г-жа де Сент-Эстев, лязгнув зубами.

— Успокойтесь! — промолвил агент. — В морге мы оставим только мертвецов, у живых иное место назначения.

Она замолкла.

Вскоре фиакры действительно остановились у морга, и туда выгрузили три трупа.

— Куда мы поедем сейчас? — спросил кучер, голос которого дрожал еще сильнее.

— В префектуру полиции, — ответил агент.

— А оттуда? — пролепетала г-жа де Сент-Эстев.

— Увы, в суд!

— А из суда?

— По всей вероятности, на Гревскую площадь, красотка!

Мадемуазель Евдоксия де Сент-Эстев последовала именно по тому пути, который наметил полицейский агент. Служанку и кучера приговорили к пожизненной каторге.

Погибший юноша оказался сыном биржевого маклера г-на Артюра Морнана.

Двое его убийц, никем не опознанные, были захоронены в общей могиле.

В предыдущем номере нашей газеты мы писали о благотворительности богачей, а сейчас поговорим о самоотверженности бедняков.

В одном из старых кварталов Монмартра, одном из самых бедных кварталов сегодняшнего Парижа, жила семья, состоявшая из десяти человек: отца, матери и восьми детей.

Я был знаком с ней и хочу рассказать вам, как состоялось наше знакомство.

Однажды около девяти часов утра мой слуга открыл дверь спальни. Я уже проснулся, но в комнате было темно: часто, не в состоянии уснуть ночью, я дремлю по утрам.

— Сударь, вы проснулись? — спросил он.

— Что вам от меня нужно?

— С вами хочет поговорить молодая девушка.

— Как ее зовут?

— Я спрашивал, но она говорит, что вы ее не знаете.

— Сколько ей лет?

— Наверное, лет восемнадцать—двадцать.

— Попросите ее подождать минут десять, чтобы я успел встать, если только она не побоится войти в спальню холостяка.

Слуга удалился.

— Сударь, — вернувшись, доложил он, — она очень спешит и просит разрешения увидеть вас как можно скорее.

— Полностью раздвиньте шторы, и пусть она войдет.

Томазо потянул занавески, открыв окна целиком.

Яркий солнечный луч, один из тех лучей февральского солнца, что предвещает скорое приближение весны, наполнил светом и оживил мою несколько мрачноватую комнату с зеленой драпировкой и черными карнизами.

Два любопытных воробья, пристроившись на балюстраде, посмотрели, что я делаю в своей кровати, и улетели.

Через минуту в дверях появилась девушка — еще одна птичка, темная, худенькая, гибкая; с лицом, закрытым вуалью, она напоминала ласточку.

Я готов был ей сказать:

«Апрель еще не наступил, дорогая птичка, что вам делать здесь до весны?»

Но мне было понятно, что, не зная моих мыслей, она очень смутится от такого вопроса.

Видя, как она дрожит и волнуется, я ограничился тем, что протянул ей обе руки и спросил:

— Каким добрым ветром вас занесло ко мне, милое дитя?

Я хотел расположить ее к себе, понимая, что она оробела и не решается ответить, но она опустилась на колени, схватила мои руки, протянутые к ней, сжала их и разрыдалась.

— О сударь! — воскликнула она. — Я с вами незнакома, но Небо подсказало мне, что вы спасете меня.

— Что с вами случилось, дитя мое?

— Мой брат попал в рекрутский набор, и матушка умрет с горя, если ему придется уехать.

— Но вы же не можете меня просить, чтобы я воспрепятствовал его отъезду?

— Напротив, сударь, я только на это и надеюсь!

— Мое дорогое дитя, вы просите о самом трудном на свете, просто о невозможном! Ничто, кроме плохого телосложения и, следовательно, освобождения от воинской повинности, не может помешать рекруту быть призванным на военную службу.

— О сударь, вы знаете так много людей, и вас все так прославляют за доброту!

Плач девушки усилился. Я безумно хотел ей помочь, но не видел ни малейшей возможности сделать это. Порой я добивался увольнений со службы, но те солдаты уже были в воинских частях; порой мне удавалось сократить срок службы — но те солдаты уже отслужили четыре или пять лет; порой я мог настоять, чтобы юношей оставляли в запасных частях в Париже — но не в такое время, когда политический термометр накаляется, предвещая войну.

И тем не менее, повторяю, я безумно хотел для нее что-нибудь сделать.

— Послушайте, — сказал я, — у меня в военном министерстве есть друг. Я знаю его вот уже пятьдесят лет. Если и есть в мире человек, способный спасти вашего брата, то это он: во-первых, потому что он по своей сердечности склонен делать добро, а во-вторых, я убежден, что он будет рад оказать мне услугу. Хотите рискнуть? Я вам дам письмо к нему, но ни за что не ручаюсь.

— Это ведь единственное, что нам остается, да?

— Единственное.

— Дайте мне письмо, и я пойду!

— А вы вернетесь и расскажете мне, как вас приняли?

— Да! Давайте, давайте же!

Я написал письмо и вручил ей его без особой надежды на успех.

Два часа спустя она вернулась.

Я изучающе посмотрел на нее: она не была в полном отчаянии.

— Ну, — спросил я, — что он вам ответил?

— Что это очень трудно, но, тем не менее, он попытается сделать то, о чем вы просите. Однако, если вы сами ему об этом не напомните, он о нас забудет.

Я был с ней согласен; пригласив через день своего приятеля на обед, я сам за столом проявил настойчивость в этом деле.

— Дай мне неделю, — сказал он, — после чего я тебе сообщу ответ.

Пока никакой спешки не было, призыв еще не был объявлен, и я согласился дать ему эту неделю.

Через неделю с пунктуальностью военного он прислал мне письмо: