Она упала в мои объятия, грудь ее вздымалась, она приникла ко мне своим по-змеиному гибким станом, и ее огромные глаза яснее, чем губы, говорили мне: «Я люблю тебя!»

Я увлек ее в будуар, где мы оказались одни; комнаты опустели.

Она опустилась на козетку, полузакрыв глаза от усталости, словно в истоме любви.

Я склонился над ней и прошептал:

«Если бы вы знали, как я вас люблю!»

«Я знаю, — послышалось в ответ, — и я тоже вас люблю».

От этого можно было обезуметь.

«Я отдам жизнь за час любви и душу за ночь», — произнес я.

«Послушай, — сказала она, открывая дверь, скрытую стенным ковром, — сейчас мы останемся вдвоем, жди меня!»

Она слегка подтолкнула меня, и я оказался один в ее спальне, освещенной алебастровой лампой.

Воздух вокруг был напоен таинственным чувственным ароматом — описать его невозможно. Мне было холодно, я сел у огня, глядя в зеркало на свое по-прежнему бледное лицо. Я слышал стук экипажей, удаляющихся один за другим; наконец отъехал последний и наступила мрачная и торжественная тишина. Мной снова постепенно овладевал страх, я не осмеливался оглянуться, холод словно сковал меня. Я удивлялся, что она не идет, считал минуты — все было безмолвно. Я прижал локти к коленям и закрыл руками голову.

Я вспомнил о своей матери, понимая, что в эту минуту она оплакивает своего умершего сына; я был в ее жизни всем, но сам я подумал о ней только сейчас. Передо мной, как радостный сон, встали дни моего детства. Я думал о том, что всегда, когда нужно было перевязать рану, утишить боль, я прибегал к помощи матери. А сейчас, когда мне предстояла ночь любви, ее ждала бессонная ночь, одинокая, безмолвная, наполненная мыслями обо мне, среди предметов, каждый из которых напоминал обо мне. Думать об этом было невыносимо: я почувствовал угрызения совести, слезы подступили к моим глазам. Я поднялся, взглянул в зеркало и за своим изображением увидел бледную белую тень, пристально глядевшую на меня.

Я обернулся: это была моя прекрасная возлюбленная.

Хорошо, что сердце мое не билось, иначе от переполнявшего его чувства оно бы разорвалось.

Все и в комнате, и за окном было погружено в безмолвие.

Она притянула меня к себе, и я тут же забыл обо всем. Невозможно рассказать об этой ночи с ее неизъяснимыми, неведомыми наслаждениями, граничащими со страданием. В своих любовных мечтах я не представлял ничего подобного этой женщине, заключенной в мои объятия, пылкой, как Мессалина, целомудренной, как Мадонна, гибкой, как тигрица; ее поцелуи обжигали губы, а слова обжигали сердце. В ней была такая притягательная сила, что временами мне становилось страшно.

Постепенно свет лампы начал бледнеть: начинало светать.

«Послушай, — сказала она мне, — наступает день, ты должен уйти, тебе здесь нельзя оставаться; но вечером, как только спустится ночь, я жду тебя, слышишь?»

Последний раз я ощутил ее губы, она судорожно сжала мои руки, и я ушел.

За стенами дома царило все то же спокойствие.

Я шел как безумный, едва веря в то, что я жив, даже не подумав о том, чтобы пойти к матери или вернуться к себе, — настолько эта женщина захватила мое сердце.

После первой ночи любви, проведенной с возлюбленной, остается только одна мечта — следующая ночь.

Холодный, пасмурный, мрачный день вступил в свои права. Без смысла и цели я бродил по пустынному, безлюдному полю, ожидая вечер.

Наконец, он наступил.

Я помчался к ее дому.

В ту минуту, когда я готов был переступить порог, я увидел спускающегося с крыльца бледного, сгорбленного старика.

«Вы к кому, сударь?» — обратился ко мне консьерж.

«К госпоже де П.»

«К госпоже де П.? — переспросил он, с удивлением посмотрев на меня, и добавил, показывая на старика: — Здесь живет этот господин, а госпожа де П. умерла два месяца тому назад».

Я вскрикнул и лишился чувств.

— А дальше? — спросил я, как только рассказчик замолчал.

— Дальше? — он улыбнулся, польщенный нашим интересом, и сказал со значением: — Потом я проснулся, ведь это же был сон.

— Скажите, отец, — смеясь спросила Мерседес, — откуда у вас эта великая и странная любовь к королю дону Санчо Второму?

Тот, к кому обратилась с этим вопросом молодая девушка, был старик лет шестидесяти, одетый в кольчугу, подогнанную с такой тщательностью, словно он находился в военном лагере перед лицом мавров Орики или Кордовы, а не в своем прекрасном замке ди ла Хорта, в дни безмятежного мира, в окружении верного гарнизона. Для полного вооружения военачальника ему не хватало лишь шлема — впрочем, и тот лежал в нескольких шагах от него на сундуке, рядом с которым стоял оруженосец, готовый повиноваться любому приказанию своего господина. В облике величественного старца удивительным образом сочетались спокойствие и сила, как это присуще львам. Длинные волосы, обрамлявшие его лицо, поседели скорее от испытаний, чем от старости, а несколько рубцов на щеках и на лбу свидетельствовали, что он всегда встречал врага лицом к лицу. Он сидел у стола, опираясь на локоть, и время от времени отпивал большими глотками пряное вино из стоящего перед ним серебряного кубка; у ног его полулежала огромная африканская борзая, и, хотя сама она распласталась на полу, ее голова на длинной змеиной шее, возвышающаяся над передними лапами, прижималась к бедру хозяина; при каждом его движении и от всякого сказанного им слова собака, казавшаяся спящей, открывала умные и кроткие глаза. Остальную часть покоев, построенных еще в X веке и обставленных мебелью XII века, занимали другие обитатели замка: молодой бакалавр лет девятнадцати-двадцати стоял в почтительной позе, опираясь рукой на камин; два пажа смеялись в уголке, подшучивая над старой нянькой, задремавшей возле своей прялки; еще один старик, приблизительно того же возраста, что и тот, кто казался хозяином дома, сидел по другую сторону того же стола, но из-за своего подчиненного положения — чуть поодаль; и, наконец, молодая черноволосая девушка с яркими губами и белоснежными зубами, задавшая этот вопрос, такой естественный в ту пору, когда на короля роптала вся Португалия:

— Скажите, отец, откуда у вас эта великая и странная любовь к королю дону Санчо Второму?

Старик взглянул на своего седовласого сверстника, словно желая сказать: «Она еще спрашивает!», а затем повернулся к дочери:

— Видишь ли, — сказал он, — я видел его таким крошечным и слабым, какой никогда не видел тебя, хоть ты моя дочь. На моих глазах королева донна Санча, упокой Господь ее душу, родила его на земле Сицилии, где мы устроили привал, чтобы дать ей отдохнуть, и я увидел его на ложе матери, когда он вступил в этот мир, как говорится в Писании, «сир, наг и нищ»; когда же ты увидела свет, дитя мое, я, напротив, был в Святой земле и, вернувшись домой, застал тебя уже трехлетней, почти такой же большой и главное такой же разумной, как сейчас.

— Неужели такое малое дитя взяли с собой в Палестину? — спросил молодой оруженосец.

— Нет! — ответил старый рыцарь. — Именно я отвез его в Португалию. И если вы хотите это знать, то вот откуда у меня эта великая любовь к нему: из-за огромного доверия и великой чести, оказанной мне королем, его отцом; накануне того дня, когда мы должны были сесть на суда, чтобы продолжить путь, в ту минуту, когда я вернулся с мессы, король призвал меня в свои покои, где он сидел в окружении придворных рядом с госпожой королевой; она раскинулась в кресле, опираясь ногами на стул, бледная, ослабевшая, еще не оправившаяся после родов, ведь с того времени, как она родила, прошло всего двадцать пять дней.

«Сеньор дон Мартинш ди Фрейташ! — обратился ко мне король. — Если и есть на свете человек, кому мы, королева и я, обязаны, то это именно вы».