В дороге Оливье узнал, как удалось его другу так удачно догнать его на берегу Луары, хотя, как он предполагал, тот должен был быть где-то в глубине Вандеи.

Д’Эрвийи, устав от войны, в которой он не видел возможности прославиться, подал рапорт с просьбой о переводе его в другую армию простым солдатом; его отослали в Париж, в распоряжение Комитета общественного спасения. Он прибыл в Нант сразу же после ареста Бланш и тут же кинулся по следам друга.

На следующий день в десять часов утра экипаж въехал в Париж; они проделали девяносто одно льё за двадцать часов.

Оливье тотчас же велел везти себя к Робеспьеру. Его звание и имя без промедления открыли перед ним дверь дома, где проживал этот кровавый поборник равенства, идол данной минуты, что не помешало ему вскоре в свою очередь возложить свою голову на алтарь, им самим каждодневно воздвигаемый на городских площадях.

Вождь Горы был слишком хитер, чтобы напрасно приобретать врага, да еще такого сильного, как Оливье; что ему было за дело до жизни или смерти незнакомой девушки — ее гибель ничего не добавляла к его могуществу, а ее жизнь могла бы подарить ему приверженца. Он с легкостью подписал приказ об ее освобождении, чего так добивался молодой генерал, и вскоре Оливье оказался обладателем драгоценной бумаги, которую он готов был оплатить последней каплей своей крови.

Он помчался вниз по лестнице, столкнувшись с поднимающимся по ней д’Эрвийи.

— Я получил помилование! — закричал он, кидаясь в объятия друга. — Помилование! Бланш спасена!

— Поздравь и ты меня, — ответил тот. — Я назначен главнокомандующим Альпийской армией; та кровь, что будет пролита там, по крайней мере, не вызовет у меня ни слез, ни угрызений совести!

Они снова обнялись, и Оливье вскочил в ожидающую его у дверей карету, готовую умчаться обратно с той же быстротой.

Какой груз он сбросил со своего сердца! Какое счастье ожидает его! Сколько радости после всех страданий! Его мысли устремились к будущему. Он предвкушал минуту, когда с порога камеры крикнет своей жене: «Бланш, ты свободна, я добился твоего освобождения! Иди, Бланш, и пусть твоя любовь и твои поцелуи будут выкупом за твою жизнь!»

Время от времени смутная тревога все же проникала в его душу, внезапно сжимая сердце; тогда он торопил кучеров, суля золото, расточая его и суля снова; земля, казалось, горела под колесами кареты, лошади неслись вперед, но при его нетерпении движение казалось ему слишком медленным. Повсюду были вовремя приготовлены смены лошадей, нигде не было никаких задержек — все словно разделяли терзающее его волнение. За несколько часов он оставил позади Версаль, Шартр, JIe-Ман, Ла-Флеш. Он различил бы уже очертания Анже, если бы ночь и темнота не заслонили бы этот город от его взгляда. И вдруг Оливье почувствовал страшный толчок, ужасный удар; карета перевернулась и сломалась; весь в ушибах, окровавленный, он поднялся и ударом сабли перерубил постромки одной из лошадей, стремительно вскочил на нее, добрался до ближайшей почтовой станции, взял там скаковую лошадь и помчался дальше еще быстрее.

Занялась заря; он пересек Анже, впереди показался Эн-гранд, затем Варад; он оставил позади Ал сени; его конь был покрыт пеной, кровью и потом. Какая важность! Он увидел Сен-Донасьен, потом Нант — Нант, где заключены его душа, его жизнь, его будущее. Еще несколько минут — и он будет там... Вот уже ворота... он доехал!

И тут, несмотря на все его усилия, ему пришлось замедлить ход: огромная толпа спешила по улицам, ведущим к главной площади, и увлекла его за собой. На площади возвышался эшафот, и новая жертва уже пала под топором Революции. Палач, схватив за длинные белокурые волосы голову молодой девушки, показывал толпе гнусное зрелище. Ужаснувшись, люди отворачивались в страхе — им чудилось, будто они видят, как из этой головы извергаются потоки крови!

Вдруг раздался крик нестерпимой боли и отчаяния, который, казалось, исчерпал все человеческие силы: это Оливье увидел зажатую в зубах несчастной красную розу, подаренную им юной вандейке!

Обиженным полагается только одно удовлетворение — их убивают, и всякое оскорбление равным образом смывается кровью обидчика или обиженного. Скажите, если бы волки умели рассуждать, разве придерживались бы они иных правил?

Ж.Ж. Руссо, «Новая Элоиза»

Париж, 15 марта 1826 года.

Тотчас же по получении этого письма, мой дорогой Гюстав, садись в почтовую карету и приезжай ко мне в Париж. Никаких опозданий, пусть ничто тебя не задержит, ты мне нужен для дела крови — дела, которое может завершиться только смертью.

Ты, разумеется, не забыл Альфреда де Линара, с которым мы учились четыре года в коллеже, и должен помнить, как его вздорный характер и неискренность часто досаждали нам. Приехав в Париж, я по случайности поселился в гостинице «Кастильская» на улице Ришелье, где он жил, и мы возобновили знакомство. Сейчас это весьма красивый молодой человек, лет двадцати четырех-двадцати пяти, принятый, что называется, в высшем свете; имея десять тысяч годового дохода, он может позволить себе не заниматься ничем, кроме утренних прогулок верхом, стрельбы в тире Лепажа в полдень, вечернего посещения фехтовального зала Бернара и ночных развлечений в гостиных, где рассвет часто застает его за игрой в экарте. Все эти сведения о себе Альфред поведал мне сам не позже чем через час после моего прибытия, а заодно сообщил, что из пистолета он редко когда не попадает в яблочко, а шпагой поражает наших лучших фехтовальщиков. Хотя и те и другие упражнения мне не чужды и, вероятно, я в них силен так же, как он, я отказался разделять с ним его развлечения, ибо не люблю прилюдно щеголять умением, не имеющим иной цели, кроме как истреблять себе подобных, что представляется мне жестокостью. Из всех его предложений я принял лишь одно, сделанное им вчера, а именно — пойти с ним вместе на большой бал, который давал граф де Т.; любопытство пересилило отвращение, которое я, сам не зная почему, испытывал от того, что принял от него эту пустячную услугу. Не буду распространяться по поводу этого вечера. Я говорю «вечера», потому что словом «бал» не назовешь столпотворение из тысячи двухсот—тысячи пятисот человек, тем более что, с моей точки зрения, было невозможно в течение всей ночи выстраивать такое скопление народа в кадриль; в остальном же на этом празднике было пущено в ход все, что только может предложить искусство. После того как два часа меня толкали одни, задевали локтями другие и стискивали все, я простился с Альфредом, не пожелавшим идти со мной (в ту минуту он был в ударе и хотел воспользоваться этим в полной мере). Я выбрался оттуда едва ли не с таким же трудом, как и втиснулся туда, и, поскольку ночь была хороша, едва пробило полночь, а мне хотелось отдохнуть от шума, все еще стоящего в ушах, и от усталости, испытываемой мной, решил пройти пешком весь путь до улицы Ришелье.

Я покинул Паромную улицу и, миновав примерно две трети моста Тюильри, повстречался с женщиной; хотя она и была плотно закутана в меховое пальто, мне показалось, что она молода и чрезвычайно взволнована; она шла очень быстро, но я уловил всхлипывание, что заставило меня обернуться. Незнакомка отошла от меня на несколько шагов и, тоже остановившись, стала оглядываться, как бы желая убедиться, что ее никто не видит. Я стоял неподвижно, а женщина была так возбуждена, что, конечно, не смогла меня увидеть; она быстро подошла к парапету перед самым глубоким местом реки и отбросила на плечи капюшон пальто; луна осветила ангельское личико, все в слезах; крайне растроганный, я шагнул, чтобы приблизиться к ней; она заметила меня и вдруг, перевесившись через парапет, бросилась в реку.

Скинув пальто и все из одежды, что могло помешать мне плавать, я прыгнул вслед за ней, успев крикнуть: «На помощь!»; все это произошло быстрее, чем я тебе об этом рассказываю. Я нырнул и поплыл по течению к тому месту, куда, как мне казалось, ее увлекло, потом, почти тотчас же вынырнув на поверхность, огляделся; сначала я не увидел ничего, но вскоре различил справа от себя легкую рябь; волны в этом месте стали нарастать, затем разверзлись, что-то, чего я не успел рассмотреть, на мгновение мелькнуло и исчезло. Тем не менее этого было достаточно, чтобы понять, где искать молодую женщину; я поплыл в этом направлении и через несколько взмахов наткнулся на нее: она оказалась подо мной. Мне оставалось только протянуть руку, схватить ее и приподнять над водой, удерживая за длинные косы. Она была без сознания, и у меня не было полной уверенности, что я спас ее; я поплыл к лодке, поспешившей на мои крики; нас втащили туда и через короткое время мы оказались на берегу. Уже появились полицейские с ближайшего поста, и редкие в этот час прохожие сгрудились вокруг; кто-то заметил, куда мы причалили, и принес мою одежду, так что я тут же смог отблагодарить лодочников, пришедших мне на помощь. Однако я оставался в растерянности, не зная ни имени, ни адреса прекрасной незнакомки, у меня даже не было уверенности, что она жива; но, как бы то ни было, я решил в любом случае отвезти ее в свою гостиницу и оказать ей там всю необходимую помощь. Полицейский офицер сначала был против, но, разобравшись в моем намерении и поняв по моим документам, с кем он имеет дело, предоставил мне свободу действий и удалился вместе со своей командой; вскоре на набережной появилась свободная карета, я перенес в нее свою ношу, и очень быстро мы оказались на месте.