Вначале возникли кое-какие трудности с тем, чтобы приютить в гостинице потерявшую сознание неизвестную женщину. Золотая монета сняла все препятствия и сверх того дала возможность заручиться обещанием, что через пять минут в моем распоряжении будет хорошо натопленная комната, а через пятнадцать — лучший местный врач. Оба обязательства были в точности выполнены; когда приехал доктор, больная уже лежала на кровати, и он сразу подтвердил мою уверенность в том, что бедняжка жива. Я вошел в комнату и впервые получил возможность рассмотреть незнакомку. Передо мной была молодая девушка лет шестнадцати—восемнадцати, должно быть удивительной красоты, однако несчастья уже наложили печать на черты ее лица. Рядом лежала ее одежда, скорее простая, чем изысканная. Одежду внимательно осмотрели, но в ней не нашлось ничего такого, что бы указывало на то, кто такая незнакомка и что толкнуло ее на отчаянный поступок, свидетелем которого я стал. Впрочем, врач меня заверил, что в скором времени она будет в состоянии ответить на мои вопросы. Кровь ее начала циркулировать активнее, бледные щеки постепенно приобретали румянец; все это указывало на то, что девушка вот-вот должна была прийти в себя. Я удалил посторонних из комнаты, ибо их любопытные взгляды могли смутить девушку, и рядом с ней остались только я и доктор. Склонившись к постели, я с нетерпением ждал признаков возвращения к жизни незнакомки; наконец, она вздохнула, легко и глубоко задышала и открыла глаза!

«Где я?» — проговорила она, приподнявшись и оглядываясь, но, заметив двух незнакомцев, быстро натянула простыни на свою полуоткрытую грудь и снова опустилась на постель. — «Простите, — продолжала она, — но мне кажется, что я была погружена в долгий и тяжелый сон; и вот я пробудилась в незнакомой обстановке, в чужой комнате...»

«Успокойтесь, сударыня, — ответил я тотчас, — я буду ухаживать за вами с братским уважением, а как только вы поправитесь настолько, что вам можно будет отправиться домой, я немедленно перевезу вас туда».

«Так, значит, я больна? — удивленно спросила она, а затем, собравшись с мыслями, внезапно воскликнула: — О да, да! Я все вспомнила, я хотела...»

Тут у нее вырвался горестный стон:

«И это, несомненно, вы, сударь, спасли меня; я видела вас в то мгновение и теперь узнала! О, если бы вы знали, какую пагубную услугу вы оказали мне, какое горестное будущее уготовило ваше самопожертвование незнакомой вам женщине!»

С этими словами она закрыла глаза руками, и потоки слез заструились между ее пальцами. Врач мне сделал знак подойти к нему.

«Никакой опасности больше нет, — сказал он тихо, — если только состояние, в котором она находится, не приведет к чему-либо, что я не могу предвидеть».

«Что вы хотите этим сказать? — спросил я. — Чего теперь можно опасаться?»

«А вы не заметили разве? — ответил он и еще более понизил голос: — Она же беременна».

Только тут меня осенило, я понял мотивы ее отчаяния и слова, сказанные ею, когда она пришла в себя: передо мной была жертва обмана и обольщения. Доктор ушел; я приблизился к ней; эта женщина внушала мне живой интерес, ведь человек, которого вина приводит в такое глубокое отчаяние, не может быть порочен. Я попытался ее утешить.

«Ах, если бы вы знали!» — повторяла она, всхлипывая.

«Я все знаю», — возразил я.

Изумленная, она снова приподнялась, бессильно уронив руки, и внимательно на меня посмотрела.

«Да, — добавил я, — вы любили, а вас предали и бросили».

Девушка жадно слушала меня, казалось, она впитывает мои слова.

«Да, — повторила она за мной, — да, я любила, да, меня постыдно предали, подло покинули, оскорбили!»

«Послушайте, — сказал я, — поверьте мне ваши горести, ведь мною движет не любопытство; мне кажется, что я уже не должен быть более чужим для вас».

«О да! — прервала она меня с жаром. — Вы заговорили о днях, когда счастье озаряло мою жизнь, а страдания еще не истерзали меня. Вы друг, брат, я знаю вас так недолго, но уверена, что вы никогда не предавали, не унижали слабую женщину, у которой слезы — единственное орудие мести, а отчаяние — единственный удел. Да, вы все узнаете, но сначала я должна выполнить священный долг. Мой отец! Мой несчастный отец! В эту минуту он уже знает о моем решении, он считает, что меня уже нет в живых. Я должна ему тотчас же написать письмо. Вы позволите?»

«Пусть он придет! Пусть он придет! — воскликнул я. — О, только варвар способен был бы оттягивать хоть на минуту, хоть на секунду свидание дочери с отцом, полагающих, что они разлучены навеки!»

Говоря это, я поставил перед ней чернильницу, подал ей бумагу и перья, и она нетерпеливо их схватила; ее больше не смущало то, что она наполовину обнажена: стыдливость уступила место чувству, возможно еще более достойному уважения. Она написала всего несколько слов и обратилась ко мне, чтобы узнать адрес дома, куда ее привезли.

«Гостиница “Кастильская”, улица Ришелье», — ответил я.

Услышав это, она вскрикнула, перо и письмо выскользнули у нее их рук; однако почти тотчас же она пришла в себя.

«Вероятно, Небо меня привело сюда», — сказала она с грустной улыбкой.

Она закончила письмо, запечатала его и протянула мне, не затрагивая больше эту тему. Я вызвал звонком своего слугу, велел ему оседлать лошадь и как можно быстрее отвезти записку по указанному адресу.

Когда он вышел, девушка обратилась ко мне:

«Вы ждете, что я выполню свое обещание и расскажу вам свою историю — она короткая! Еще восемь месяцев назад бедняжка Мари была счастлива. Мне было шестнадцать лет; мой отец, старый офицер, принимал участие во всех кампаниях Империи. Будучи привязан к властелину, при ком складывалась его военная карьера, он не мог решиться на то, чтобы покинуть его в дни падения, сопровождал его в изгнание и вскоре вернулся вместе с ним. Пушки Ватерлоо опрокинули новые честолюбивые замыслы полководца, а с ними и более скромные надежды солдата; снова мой отец был вынужден удалиться в изгнание. Отец оставил меня в Париже, в пансионе, оплатив на несколько лет вперед мое содержание, и там же он нашел меня в тот день, когда великодушие нового монарха позволило многочисленным изгнанникам ступить на землю родины, которая была им так дорога и за которую они столько раз проливали кровь. У нас больше не было состояния; отцу за долгую службу полагалась пенсия, но он тщетно ее добивался в течение семи лет. Мне удалось применить дарования, которым я была обязана полученному мною образованию: я давала уроки живописи и музыки и, несмотря на свой юный возраст, сумела найти достаточно учениц, чтобы жить с отцом если и не в довольстве, то все же вполне терпимо. Он был бы счастлив, если бы, мучимый своими воспоминаниями о военном прошлом, не сожалел, глядя на орденский крест и саблю, висящие на стенной панели, о своей военной карьере, оборвавшейся в тот момент, когда она становилась столь блестящей. Я же такое наше положение почитала за счастье: мне ничего не хотелось, ничего не нужно было кроме того, чтобы так длилось вечно. Однажды вечером отец возвращался домой позже обычного и услышал на соседней темной улице сдавленные крики, а вскоре и выстрел; он кинулся туда и увидел молодого человека, храбро сражавшегося с тремя убийцами; четвертый нападавший лежал распростертый у его ног; однако, запутавшись в складках своего плаща, юноша тщетно пытался высвободить и пустить в ход свою левую руку, вооруженную вторым пистолетом. Он уже совсем ослабел, но в это время внезапно появился мой отец и трое убийц убежали. Подойдя к нему, молодой человек поблагодарил отца за оказанную ему ценную услугу и принял предложение ненадолго подняться к нам. В схватке юноша был ранен ударом ножа в руку; рана была неопасная, но она причиняла ему боль. Посудите, в каком я была ужасе, когда, и без того обеспокоенная тем, что отец задерживается, я вижу, как он приходит с посторонним человеком, бледным и окровавленным. Мне тотчас же рассказали о случившемся, и я набралась духу, чтобы помочь перевязать рану незнакомца. То ли его отвага, то ли рыцарский оттенок этого приключения, то ли то, как он предстал предо мной, — словом, не знаю, что произвело на меня такое сильное впечатление, но с первой же минуты я почувствовала горячий интерес к этому молодому человеку. Он со своей стороны рассыпался в похвалах моей красоте, порадовался случаю, позволившему состояться нашему знакомству, а затем покинул наш дом, испросив разрешение навестить нас; получив согласие, он обещал прийти как можно скорее, чтобы лично подать о себе вести.