— Сеньор граф! — отвечала Пракседа. — Император запретил мне появляться к нему на глаза до тех пор, пока я не привезу вас с собой, ибо он слишком быстро был лишен вашего общества; теперь лишь от вас зависит, смогу ли я вернуть себе любовь и милость супруга. Как только император узнал, что рыцарь, приехавший из дальних краев ради моей защиты, был граф Барселонский, оказавший нам эту честь и покинувший нас в тот же вечер, он объявил, что у нас не будет радости, пока он не сможет отблагодарить за честь, оказанную императорской короне. Вот почему, монсеньер, я приехала сюда не как германская государыня, но как ваша служанка, смиренно умоляющая вас сопровождать меня ко двору, если вы хотите, чтобы я сохранила свой титул императрицы.

— Государыня, — отвечал граф, — ваше дело приказывать, мое — подчиняться; я последую за вами всюду, куда вам будет угодно меня повести, обращайтесь со мной как с пленником и побежденным.

С этими словами Раймон опустился на колено и протянул руки, словно ожидая, что на них наденут кандалы. Тогда императрица сняла с шеи великолепную золотую цепь в восемь обхватов и, прикрепив один ее конец к запястью графа Барселонского, отдала другой в руки маркизы Прованской. Увидев себя во власти столь милого охранника, граф Раймон поклялся, что не порвет этой нежной цепи и не освободится от нее без согласия маркизы, а та, тотчас же разрешила ему уйти и готовиться к отъезду.

Три дня спустя императрица Германии отправилась в Кёльн в сопровождении ста рыцарей, ста дам и ста девиц, уводя сеньора графа на золотой цепи, второй конец которой держала в своих руках прекрасная придворная дама Пракседы; так они пересекли Русильон, Лангедок, Дофине, Швейцарию и Люксембург. Согласно данной им клятве, сеньор граф освобождался от цепи только с разрешения своей охранницы.

Предупрежденный о прибытии Раймона Беренгара, император встретил кортеж в пяти льё от Кёльна. При виде храброго рыцаря, защитившего честь его возлюбленной супруги, Генрих спешился; граф поспешил последовать его примеру и, ведомый маркизой Прованской, подошел к императору; тот нежно его обнял и спросил, что хотел бы благородный сеньор получить в благодарность за великую и почетную услугу.

— Государь, — отвечал граф, — поскольку я не могу освободиться от этой цепи без позволения маркизы, я хотел бы, чтобы вы приказали ей не разрывать отныне эту цепь без моего согласия; тогда, государь, мы окажемся скованными навеки и, если будет угодно Богу, не только на земле, но и в ином мире.

Дус Прованская покраснела; возможно, ей хотелось что-то возразить, но она находилась в зависимости от императора и должна была подчиняться любым его приказаниям.

Император назначил свадьбу через неделю, и Дус Прованская оказалась столь послушным вассалом, что не стала просить ни часа отсрочки.

Так Раймон Беренгар III, граф Барселонский, стал маркизом земель Прованса.

В конце 1356 года, в теплый сентябрьский вечер, над Севильей и ее окрестностями разразилась такая гроза, какую могут по-настоящему представить себе только жители южных стран. Небо походило на пелену пламени; удары грома перекатывались по всему своду, а вместо лавы из этого перевернутого вулкана извергались потоки дождя. Время от времени огненная борозда вырывалась из огромного кратера, стремительно пробегала путь до верхушки какой-нибудь ели и обвивалась вокруг нее. Дерево вспыхивало как гигантский факел, на короткое мгновение освещая пропасть, над которой оно росло, и вскоре гасло; затем все вокруг погружалось во тьму, кажущуюся еще более глубокой, чем она была до этого внезапно вспыхнувшего в ночи огня.

В эту самую пору, словно предвещавшую начало нового потопа, два оторвавшиеся от своей свиты охотника, держа на поводу обессиленных и не способных везти своих хозяев коней, спускались по каменистой тропинке; впрочем, в этот час ее следовало бы скорее назвать руслом одного из тысячи потоков, сбегавших по южному склону горного хребта Сьерра-Морена в долину, по которой катился Гвадалквивир. Временами путники, бредущие в молчании, подобно всем заблудившимся людям, останавливались, пытаясь услышать что-нибудь, кроме раскатов грома; но, казалось, все на земле не издавало ни звука, словно внимая громкому голосу небес. Улучив минуту, когда гром смолк, будто собираясь с новыми силами, младший из двоих, высокий молодой человек лет двадцати двух—двадцати четырех, с длинными светлыми волосами и правильными чертами лица, белокожий северянин с величественной осанкой и благородной внешностью, поднес к губам рог из слоновой кости и извлек из него такие резкие и протяжные звуки, что посреди раскатов грома и царившего хаоса каждому, кто бы их услышал, они должны были показаться призывом ангела в Судный день. Уже третий или четвертый раз сбившийся с пути охотник прибегал к помощи рога, однако без всякого результата. Но эта его попытка оказалась более удачной, так как несколько секунд спустя в ответ послышались звуки рога горца, правда такие отдаленные и слабые, что оба охотника с сомнением переглянулись, заподозрив игру эха. Юноша снова поднес рог к губам и, окрыленный надеждой, протрубил с новой силой. На этот раз никаких сомнений не оставалось — ответный зов, звучавший уже громче прежнего, был настолько отчетлив, что можно было понять, откуда он идет. Тотчас же светловолосый молодой человек, бросив поводья лошади своему спутнику, взобрался на одну из тех возвышенностей, что находились по краям проходившей в ложбине дороги, и, устремив глаза в долину, освещаемую время от времени вспышками молнии до самых ее глубин, различил примерно в полульё от себя, на склоне горы, расположенной напротив той, где они сейчас находились, огонь, горевший на вершине скалы. На какую-то минуту у него возникло опасение, что это пламя разожжено не человеком, а десницей Божьей, но, в третий раз протрубив в рог, он услышал ответ, так явственно исходящий из того места, где горел огонь, что, не колеблясь, присоединился к ожидавшему в овраге спутнику и вместе с ним уверенно направился в нужную сторону. Целый час они шли по извилистой тропинке, изредка повторяя свой призыв, и каждый раз ответ слышался все отчетливее; наконец они спустились с горы и прямо перед собой увидели огонь, который служил им маяком и освещал маленький домик, показавшийся им фермой; однако этот домик был отделен от них бурными, грозными водами Гвадалквивира.

— Да поможет нам святой Иаков! — воскликнул юноша при виде этого препятствия. — Боюсь, Феррандо, что наш переход был бесполезен; единственное, что нам остается, — найти какую-нибудь яму, где можно будет провести ночь.

— Почему, монсеньер? — спросил тот, к кому были обращены эти слова.

— Только Харон решится в такую погоду плыть через этот адский поток; поэты назвали его Гвадалквивир, но ему бы больше подошло название Ахеронт!

— Возможно, вы ошибаетесь, государь; мы достаточно близко от этого дома, чтобы там услышали наши голоса; несомненно, пообещав награду и объяснив, кто вы...

— О, клянусь белыми руками Марии! — воскликнул дон Педро (ибо светловолосый высокий юноша был не кто иной, как король Кастилии). — Будь осторожен, Феррандо; там может быть какой-нибудь приверженец моих братьев-бастардов: его гостеприимство сулит мне могилу, а за мою кровь он получит вдвое больше того вознаграждения, какое я ему предложу! Нет, нет, Феррандо! Ради спасения твоей души — ни слова ни о моем сане, ни о моем богатстве.

— Повинуюсь, государь! — с почтительным поклоном сказал Феррандо.

— А впрочем, это и не требуется, — воскликнул дон Педро, — поскольку, да простит меня Господь, от берега отделилась лодка!

— Вот видите, ваше высочество, вы слишком плохо думаете о людях.

— Наверное, потому, что сужу по своему окружению, Феррандо, — засмеялся король, — и должен признать, что за некоторым исключением это не самая лучшая часть человечества.

То ли Феррандо в глубине души был согласен с королем, то ли не нашел, что ему ответить, но он промолчал, не сводя глаз, так же как и дон Педро, с приближающейся лодки: в любую секунду она могла быть опрокинута потоком или сломана вырванными из земли и плывшими по течению деревьями. В лодке находился человек лет сорока-сорока пяти с грубоватым, но честным и открытым лицом; примечательно, что, несмотря на подстерегающую его опасность, он греб с таким самообладанием и такими ровными движениями, что в нем сразу можно было увидеть одну из тех мужественных и хладнокровных натур, которыми наделены лишь немногие избранные, крепко закаленные души: в зависимости от того, где Бог определил им родиться, внизу общественной лестницы или вверху ее, они вызывают восхищение деревни или империи. Он продвигался медленно, но, тем не менее, с силой и ловкостью, и король дон Педро, большой ценитель всякого рода физических упражнений, смотрел на это с удивлением. Оказавшись в нескольких шагах от берега, лодочник перепрыгнул отделявшее его от суши пространство с присущей горцам уверенностью и гибкостью, за веревку подтянул лодку к самому берегу и, указывая на нее рукой, сказал самым естественным тоном, как будто он не рисковал только что своей жизнью: