Вручит его тебе мой хороший приятель, который хотел бы стать и одним из твоих приятелей».

— А теперь, — сказал Эдуар, — отнеси это мадемуазель Мари, улица Вивьен, сорок девять.

Эдмон исчез в одно мгновение, как ангел Благовещения. Эдуар, не зная, чем заполнить вечер, рано вернулся домой, снова изучил местную обстановку, а затем, размышляя о том, что с ним приключилось, уснул.

Утром следующего дня его разбудил плотник: он принес заказ. Славный малый был страшно заинтригован и непременно желал знать, что же такое можно делать с десятифутовой доской в столь маленькой квартире. Для себя он это объяснял лишь исключительной любовью заказчика к дереву и потребностью всегда иметь его под рукой. Не удержавшись, плотник спросил, куда положить доску.

— В умывальную.

— А как поставить?

— Прямо, прислонив к стене.

— Если бы сударь пожелал сказать, для чего она, мы могли бы теперь же ее и приладить... Если для того чтоб ставить на нее какие-нибудь тяжести — а раз сударь заказал такую крепкую доску, то речь идет не иначе как о тяжестях, — тогда снизу нужны хорошие подпорки...

— Доска предназначается для одной китайской игры, — сказал Эдуар. — Остальное уж мое дело.

Плотник удалился.

Некоторое время спустя вошел Эдмон.

— Какие новости? — спросил его Эдуар.

— Э-э! Не очень-то радушно она меня приняла.

— Что же она сказала?

— Да почти ничего. Письмо для тебя передала.

Эдуар, раскрыв письмо, прочел:

«Мой дорогой Эдуар, благодарю тебя за браслет, но, если ты хочешь доставлять мне своими подарками удовольствие, не вручай их через послов столь неслыханно глупых, как твой приятель...»

— Обо мне она упоминает? — спросил Эдмон.

— Вовсе нет! Тут все о частностях.

— Сегодня я снова отправлюсь туда.

— Как знаешь.

День прошел так, как обычно проходят дни, в конце которых предстоит сделать нечто гораздо более важное, чем все, что было накануне, — иначе говоря, Эдуар был поглощен одной-единственной мыслью, и все, кто встречался ему тогда на его пути, проходили мимо него как тени, не оставляя о себе ни малейшего воспоминания. Занавеси в окне напротив неизменно оставались задернутыми, и бывали даже минуты, когда Эдуар думал, что все это ему приснилось, и не мог понять, чем ему заняться дальше. Стрелки стенных часов, которые, по всей вероятности, после полуночи должны были побежать для него стремительно, теперь словно замедлили свое движение.

Одна из странностей жизни состоит в том, что тот, кто с нетерпением ожидает какого-нибудь часа, склонен навязывать времени такой же быстрый ход, какой имеет человеческая мысль. Так было и с Эдуаром: он бродил по комнате, припоминал, как началось его приключение, представлял себе все возможные его последствия, мечтал о неведомом мире, куда ему предстояло войти, и крайне удивился, что на все эти занятия ушло не более пяти минут.

Однако, как бы медленно ни двигалось время, долгожданный час приходит, и тогда — странное дело! — все несущественное вмиг исчезает и уже кажется, что час этот наступил слишком скоро.

Пробило полночь!

Эдуар приблизился к своему окну, желая посмотреть, нет ли в окне его прекрасной соседки какого-либо движения, которое вернуло бы его к действительности.

Спустя две или три минуты он заметил, что занавеска на окне едва заметно приподнялась; сердце его, только и ждавшее этого сигнала, бешено заколотилось.

Эдуар широко раскрыл окно.

Как бы в ответ окно напротив тоже широко растворилось.

За окном была беспросветная темнота. Эдуар пошел за доской. Она была тяжелой, и он понял, как нелегко будет установить такое сооружение между двумя домами.

«Что, если она окажется короткой?» — мелькнуло в его голове.

Обуреваемый беспокойными мыслями, навязанными ему обстановкой, он поднес доску к окну и, желая удостовериться, что никто посторонний его не видит, выглянул наружу.

Все спало и в доме и в природе, от Нептуна до привратника, и Эдуар, приставив край доски к подоконнику, принялся выдвигать ее над пропастью, пока она не коснулась противоположного окна.

Осуществление этого маневра стоило Эдуару неимоверного труда: ему пришлось всем телом налечь на свой край доски, чтобы она не вылетела как стрела и не разбудила всех вокруг, разбив нижние окна. Мало того что подобная оплошность сразу лишила бы его всех предвкушаемых радостей, падение доски невозможно было бы объяснить соседям. Какими бы странными и необычными ни были привычки жильца, трудно было представить, что они простираются до того, чтобы после полуночи бросать в окна домов доску в десять футов длиной и три дюйма толщиной. Сочувствие это вызвало бы разве что у стекольщиков.

Правда, нужно признать, что, когда Эдуар ступил на доску, страх сломать себе шею наполовину вытеснил остальные чувства из его души.

Ясное дело, он не мог долго стоять на качающемся мосту и очень скоро оказался верхом на доске, которая, сколь толстой она ни была, все же обладала упругостью трамплина, что доставляет удовольствие в гимнастическом зале и крайне неприятно на высоте пятого этажа.

Отступать, однако, было некуда, и Эдуар двинулся вперед с осторожностью, доказывавшей, сколь высокую цену он придавал своей жизни.

Добравшись до середины доски, он вспомнил о Мари и подумал, что теперь ее потрепанная добродетель, которую он всегда находил, одолев восемьдесят ступеней лестницы, милее, чем эта совсем новая добродетель: хотя дорога к ней и короче, но гораздо труднее и вынуждает его проделывать весь этот в высшей степени смехотворный трюк.

Коснувшись наконец края окна, Эдуар не мог удержаться от восклицания «Уф!», вызванного скорее радостью от того, что он остался цел и невредим, нежели счастьем видеть свою возлюбленную.

Едва он спрыгнул на пол, как услышал прелестный голос, уже знакомый ему по объяснению на балу:

— Уберите доску.

«Ну и ну! — подумалось Эдуару. — Не любовь, а просто переселение на другую квартиру».

И он принялся втаскивать доску в окно.

В комнате, где он очутился, было совсем темно; он стоял, обхватив руками нелепую доску и не зная, куда ее деть. Если бы горел свет или он мог бы видеть себя со стороны, он бы в ту же секунду бросился в окно, предпочтя ужасную гибель смехотворности своего положения.

Поскольку ухо его не улавливало никаких распоряжений, он отважился спросить:

— Куда можно положить доску?

Тотчас он почувствовал руку, которая повела его в темноте, и, обнаружив стену, прислонил к ней то, что через час или два станет для него дороже всего на свете. Потом рука повела его дальше и усадила на козетку. Тут в полнейшей темноте полушепотом начался следующий исторический диалог:

— Вы намерены сдержать ваши обещания?

— Да.

— Знаете ли вы, чем я рискую, принимая вас здесь?

— А знаете ли вы, что я претерпеваю на пути сюда?

— Я могу потерять свою репутацию!

— А я могу свернуть себе шею!

— Но ведь жизнь в сущности такой пустяк!

— Позвольте, позвольте!.. Если вы ею не дорожите, не надо отбивать охоту к ней у других.

— Я же сказала вам, что вы сможете меня видеть, только если каждый день будете преодолевать опасность. Если вы не настолько меня любите, чтобы подвергать себя испытанию, еще не поздно: вернитесь домой и забудьте меня, как забуду вас и я.

— Я люблю вас, — сказал Эдуар, взяв ее руки в свои.

— Мое поведение должно показаться вам странным, но вы ведь помните, я предупреждала вас, что я не такая женщина, как все. Я люблю вас в качестве любовника, но возненавидела бы вас в качестве мужа. Одна только мысль, что кто-то, оказавшийся сильнее меня, получит право отнять у меня мою свободу, способна причинить мне бесконечную муку. Вы моя первая любовь, но я не говорю вам, что вы будете и последней. Я никогда прежде не любила и не знаю, сколько времени длится любовь, и в день, когда я почувствую, что больше не люблю вас так, как сейчас, потребую, чтобы мы оба вновь стали свободными. А до тех пор я хочу, чтобы вы не позволяли себе ни малейшей несдержанности в соблюдении тайны, равно как и с моей стороны не будет и намека на нее, а как только мы по моему первому желанию расстанемся, что бы ни случилось, вы перестанете поддерживать знакомство со мной и пойдете своей дорогой, не оглядываясь назад.