«Да эта особа любовника берет точно прислугу, — подумал Эдуар. — Поглядим, каково будет жалованье!»

— Другая, — продолжала девушка, — вышла бы замуж и, пользуясь своим новым положением, сохранила бы свои увлечения, скрыв любовников за спиной мужа и выставив на осмеяние перед всем светом честного человека, отдавшего ей половину своей жизни и доверившего ей свое имя. Я же никого не обманываю; я свободна в своей любви, как и в своих помыслах; я пришла к вам потому, что люблю вас, и потому, что, как бы вы ни были храбры, вы бы никогда не осмелились прийти ко мне.

«Прекрасно, — подумал Эдуар, — вот меня и поместили в разряд собак и лошадей».

— Только одна особа посвящена в нашу тайну, но она, как и я, будет молчать, потому что обязана мне всем, верит мне и надеется лишь на меня, а еще потому, что, едва попытавшись меня погубить, погибнет сама. Оттого она больше чем свидетель, она — помощник.

Хотя эта стихийная и неистовая любовь девушки льстила тщеславию Эдуара, место, которое ему при этом отводилось, вряд ли льстило его самолюбию. Как сам он считал, его числили в ранге домашних животных: для своей любовницы он становился кем-то чуть большим, чем ее горничная, но чуть меньшим, чем ее собака, какой-то принадлежностью, безделушкой, развлечением, и брали его, чтобы удовлетворить страсть, как, впрочем, и он когда-то использовал немало женщин для удовлетворения своей прихоти.

И все же, какой бы унизительной ни была его роль, он согласился на нее, полагая, что, когда действительно станет любовником этой женщины, сумеет взять довольно власти если не над сердцем ее, то хотя бы над разумом, и перейти, по крайней мере, из разряда людей второстепенных в разряд существ полезных.

Эдуар был из тех мужчин, кто убежден, что любовь занимает важное место в жизни женщины и что тот, кому удается завладеть этой любовью, становится ее повелителем. Он ошибался, особенно в отношении Эрминии, чье необыкновенное воспитание более воспламенило ее воображение, нежели растревожило сердце. Она прекрасно себя знала и, к чести ее, надо сказать, с Эдуаром была искренна. Она полюбила его и находила совершенно естественным признаться ему в этом, равно как и закрыть перед ним свое окно тогда, когда она закроет свое сердце. Однако, полагая любовь приятной забавой, она принимала жизнь в свете за милое удовольствие и не желала жертвовать удовольствием ради забавы. Именно поэтому она требовала от Эдуара строжайшего соблюдения тайны.

Эдуар же не испытывал к ней любви. Будь она кроткой и робкой девушкой, он бы чувствовал себя рядом с ней сильным и, возможно, полюбил бы ее, хотя бы для того только, чтобы испытать в жизни такую любовь, какая встречается в романах. Если бы Эрминия, выражавшая презрение к предрассудкам, когда бывала с ним наедине, презирала бы их на глазах у всех; если бы она призвала его, молодого и безвестного, наперекор свету и тем самым, так сказать, написала бы на его лбу: «Этот мужчина — мой возлюбленный!», он потерял бы голову, оттого что жажда удовольствия и тщеславие его были бы этим удовлетворены. Но связь тайная, сопровождаемая угрозами смерти в случае поползновения проболтаться, не очень привлекала мужчину, привыкшего к незащищенным сердцам, сдающимся, словно испанские крепости, при первой же атаке и никогда не имеющим оружия против осаждавших, как только они становятся властителями. И лишь потому он согласился на условия Эрминии, что, прежде всего, красивая молоденькая девушка, направляющая на вас весь пыл своей первой любви, встречается не каждый день, и потому еще, что, как думалось ему, он тоже всегда будет волен разорвать этот ночной союз и подвести всю эту историю к такой развязке, какую сочтет подходящей.

При всем том следует заметить, что эти соображения, которые, очевидно, с каждым днем будут становиться в голове Эдуара все отчетливее, вначале, когда он оказался наедине с девушкой, были лишь смутным предчувствием. Слушая ее, держа ее нежную руку, он полагал себя способным все презреть ради нее, ради женщины, чье сердце так наивно просило открыть ему неведомое счастье, а душа отдавалась со всем удивлением и всей радостью первой любви. И Эрминия, вначале так холодно говорившая о своей страсти, казалось, совершенно переменилась: она любила его, совсем не думая ни о свете, ни о будущем. Так что приблизительно в три часа утра, когда Эдуар, чтобы вернуться к себе, вновь стал проделывать те же маневры, какие он предпринял, чтобы попасть в комнату своей возлюбленной, все для него дышало поэзией и жизнь нужна была ему только для того, чтобы на следующий день вновь подвергнуть себя смертельной опасности.

Проснулся Эдуар в совершенном убеждении, что он безумно влюблен в Эрминию. Он давал себе обеты быть верным и хранить молчание, а думал лишь о той счастливой минуте, когда снова предстанет перед ней. Во второй раз все произошло так же, как и накануне, только теперь Эдуар, приобретя уже некоторую закалку, шел по мосту с изумительной быстротой и беспечностью. И на третий день — та же любовь, то же доверие. Шло время, и каждую ночь все повторялось снова, так что к концу недели уже не было в Париже человека, умеющего столь же ловко ходить по доске, как Эдуар. Продлись это дело год — он бы стал, пожалуй, одним из самых замечательных акробатов столицы.

Первые десять или двенадцать дней промелькнули для Эдуара незаметно. Все они были наполнены воспоминаниями о прошедшем свидании и ожиданием вечера; тем не менее по временам ему стало казаться, что дни все больше становятся какими-то пустыми, и он ощутил потребность вновь встретиться со своими старыми друзьями, совсем забытыми им ради новой любви.

Что касается Мари, казалось легко примирившейся с бегством своего любовника, то она очень хотела бы знать, что с ним стало, и даже не возражала бы, чтобы какой-нибудь случай отомстил ему за нее; но, как ни старалась она узнать что-нибудь об Эдуаре, ей это не удавалось: его не видели нигде — ни на прогулке, ни в театре, и уже начали подумывать, не бросился ли он, точно Курций, в какую-нибудь пропасть. Тут-то он и появился на бульваре — месте ежедневных встреч его приятелей.

Одним из первых он увидел Эдмона, по-прежнему искавшего квартиру и любовницу и, разумеется, не находившего ни ту ни другую.

— Ах, мой дорогой! — говорил он Эдуару. — Мне нужна такая женщина, как Мари, и такая квартира, как твоя!

— Так Мари не согласна тебя любить?

— Увы!

— Как она тебя принимает?

— Иногда плохо, но чаще очень плохо.

— Найди к ней другой подход.

— Я не знаю другого подхода.

— Что мне в таком случае тебе посоветовать? Жди.

— Если б еще я мог перебраться на другую квартиру! Но найти ее невозможно. Тебе вот как-то быстро удается!

— Ищи.

— Я только этим и занят. Если надумаешь оставить свою, уступи ее мне.

— Не надумаю.

— Ну, так прощай.

— Прощай!

Той же ночью, в двенадцать часов, Эдуар вновь ступил на воздушную дорогу, по которой он шел накануне и по которой должен будет пройти завтра.

Однако жизнь его становилась несколько однообразной. Не один раз уже он отказывался от тех развлечений, на какие прежде, двумя неделями ранее, с охотой согласился бы и каких теперь был бы вовсе не чужд, несмотря на сложившиеся новые обстоятельства. Он видел, что все его приятели продолжают жить той же жизнью, какую некогда вел и он, и уже считал их счастливее себя. Первое упоение прошло, он стал раздумывать о нелепости своего положения, и прежние мысли о том, что с ним происходит, вернулись к нему, только более настоятельные и отчетливые, чем вначале. По временам у него выдавался свободный вечер: Эрминия отправлялась на бал и посвящала платьям, цветам и танцам то время, какое она ежедневно должна была отдавать ему. Как мы уже видели, Эдуар не был серьезно влюблен, однако рассуждал так, как если бы он был влюбленным, и сердился на Эрминию именно за то, что весьма часто доставляло немалую радость ему самому. Итак, хотя удовольствие было велико, оно весьма обременяло Эдуара, и, то ли оттого, что он не мог выносить ночных бодрствований, то ли из-за требовательного характера Эрминии, он стал заметно скучнеть.