Незнакомка стремительно пошла сквозь толпу и, дойдя до ложи, постучала в окошечко. Другое домино открыло дверь и вышло, оставив ее с Эдуаром наедине.

— А теперь ответь, — сказала незнакомка, — любишь ли ты Мари?

— Смотря как считать.

— Не понимаю.

— Если как подругу, то очень люблю, если как любовницу, то — в меру, головы не теряю.

— А Луизу ты любишь?

— Меньше, чем я думал, но, больше, быть может, чем думаю теперь, — с улыбкой ответил Эдуар.

— А в какие дни тебе бывает грустно?

— На следующий день после маскарада. Завтра, например, будет грустно.

— Отчего же?

— Оттого, что я смотрел на тебя слишком много, а видел слишком мало.

— Сегодня ты большего не увидишь. Смирись. В утешение тебе скажу, что я молода и красива.

— От этого мне будет еще грустнее завтра.

— А что нужно, чтобы развеселить тебя?

— Нужно увидеть тебя снова или, вернее, просто увидеть.

— Ты меня увидишь.

— Когда?

— Завтра.

— Где?

— Не все ли тебе равно где, если ты меня увидишь?

— А послезавтра я снова тебя увижу?

— Возможно.

— И я тебя узнаю?

— Нет.

— Но кто же ты?

— Кто я? Женщина, которая никогда не говорила с тобой и которая хочет тебя узнать. А теперь прощай!

— Ты уходишь?

— Да.

— Почему?

— Так нужно.

— У тебя есть муж? — спросил Эдуар, зная, что такое предположение всегда лестно для женщины в маскараде.

— Нет.

— Мы уйдем вместе?

— Дитя!

— Почему же дитя?

— Потому что это невозможно.

— Но почему невозможно?

— Потому, что я еще недостаточно люблю тебя, и потому, что я, быть может, уже слишком тебя люблю.

— Ты говоришь, как сфинкс.

— Постарайся отвечать, как Эдип.

— Ты остроумна?

— Иногда.

— А сердце у тебя есть?

— Всегда.

— Ты знаешь, что я последую за тобой?

— А ты знаешь, что я запрещаю тебе делать это?

— Но по какому праву?

— По праву, которым обладают все женщины, имеющие дело с порядочными мужчинами.

— Тогда прощай!

— До свидания, невнимательный!

Эдуар поцеловал руку незнакомки, и та, открыв дверь ложи, скрылась в толпе.

Оставшись один, Эдуар принялся искать Мари и вскоре нашел ее. До конца вечера он был если и не печален, то, по меньшей мере, крайне заинтригован.

На следующий день он шагу не мог ступить без того, чтобы не озираться по сторонам, не смотреть, не вглядываться вопросительно в каждое лицо, в каждые глаза. Однако он не обнаружил ни малейшей приметы, которая позволила бы ему распознать домино. К вечеру он впал в полное отчаяние.

Когда он вернулся к себе, консьерж вручил ему письмо, написанное мелким красивым почерком. Вот что в нем говорилось:

«Ты словно человек из Евангелия: имеешь глаза, да не видишь. Если бы, прогуливаясь, ты смотрел не вперед и назад, а вверх, то увидел бы меня.

Счастье падает с неба — туда и нужно устремлять свой взгляд... Еще один день потерян. Тем хуже для тебя!

До субботы.

Ни слова обо всем этом, иначе ты меня больше не увидишь. Спокойной ночи!»

Эдуар хлопал себя по голове, почесывал кончик носа, допытывался у консьержа, целый час стоял, глядя на горящую свечу и перечитывая письмо, но, так ничего и не разгадав, решил лечь спать.

Между тем Эдуар стал таким недоверчивым и сдержанным, что не осмеливался рассказать о своем приключении друзьям; он опасался розыгрыша, и всякий раз, когда ему говорили хоть слово, имеющее отношение к балу в Опере, непременно думал, что кто-то хочет выставить его, как говорится, на посмешище. Ближайшей субботы он ждал с некоторым нетерпением, которое его самолюбие именовало любопытством.

Впрочем, до этого времени он не очень-то верил маскарадным интригам, считая, что они бывают только в романах, а не в жизни. Собственные его похождения, всегда заканчивавшиеся в тот же день ужином, убедили его в том, что это единственно вероятная развязка. И все же в тоне, облике, остроумии его домино было что-то настолько исключительное, в приказе не следовать за ней — столько достоинства, а в полученном письме — столько таинственности, что Эдуар терялся в догадках, словно Тесей — в подземных ходах, и ему стоило большого труда дождаться субботы, не показывая письма никому из своих приятелей, чтобы с помощью кого-нибудь из них если не разъяснить ситуацию, то хотя бы обсудить ее правдоподобие.

Вожделенная суббота наступила. Эдуар целый день провел с Мари, все раздумывавшей, ехать ли ей на бал, и в конце концов решившей остаться дома. В этом отказе он усмотрел подтверждение своих опасений, что против него существует заговор; со всей осторожностью, на какую он только был способен, Эдуар наблюдал за молодой женщиной, но, как ни приглядывался, ничего не прочел на ее лице, разве только то, что она была утомлена и, поскольку не очень развлекалась на предыдущем балу, боялась, что вовсе загрустит на нынешнем.

Под тем предлогом, что у него назначена встреча с двумя приятелями, Эдуар в полночь покинул Мари.

Первое, что он сделал, явившись на бал, — заглянул в ту ложу, куда его приводили неделю назад.

Там никого не было.

Он отправился в фойе, но все же время от времени наведывался в благословенную ложу. Наконец, около часу ночи, он почувствовал, что чья-то рука тронула его за плечо, и услышал, как кто-то тихо сказал:

— Вас ждут.

— Где?

— Ложа номер двадцать.

— Благодарю.

Действительно, придя в двадцатую ложу, он нашел там свое субботнее домино.

У Эдуара заколотилось сердце.

— Точна ли я? — послышался голос, всю неделю звучавший у него в ушах.

— О да, вы словно кредитор.

— У вас всегда такие милые сравнения?

— А разве я не должен заплатить вам долг? Долг признательности за прелестное письмо, которое заставляет меня предаваться мечтам днем и не дает заснуть ночью!

— Вы все время собираетесь говорить такие пошлости?

— А вы всегда будете такой злюкой?

— Чем же я злюка?

— Вы обращаетесь ко мне на «вы»!

— Быть может, это шаг вперед.

— В таком случае вы слишком неторопливы.

— Оставим шутки, мне грустно.

— Что с вами? — спросил Эдуар тоном человека, обеспокоенного всерьез.

— Что со мной? — повторила незнакомка, глядя на него так пристально, словно хотела проникнуть в самую глубину его сердца и прочитать самые потаенные его мысли. — Со мной вот что: я боюсь вас полюбить.

— Такие слова с ума меня сведут. В чем же несчастье, если вы меня полюбите?

— Несчастье в том, что я не принадлежу к тем женщинам, которые много обещают, но ничего не дают, и еще в том, что, любя вас, я могу, мне думается, погубить себя.

«Ну вот! — подумал Эдуар. — Дело принимает обычный ход. Три франка на экипаж туда, шестьдесят франков ужин, три франка на обратную дорогу. Это мне обойдется в шестьдесят шесть франков».

— О чем вы думаете?

— Я думаю, — отвечал Эдуар, не удержавшись от улыбки, — что, с того времени как Ева в земном раю сказала подобную фразу Адаму, эти слова уже слишком часто повторяли, и пора придумать что-нибудь поновее.

— Прощайте!

— Вы уходите?

— Я вас ненавижу!

— Тогда присядьте.

— Послушайте, — сказало домино, — вы меня не знаете. Я из тех женщин, что способны отдать жизнь и душу любимому мужчине; они страстны в любви, но страшны в ненависти. Вас это пугает, не так ли?

— Нет, пугает только ненависть.

— Вы верите во что-нибудь?

— Во все... Неужели вы считаете, что в моем возрасте мужчина уже утрачивает всякую веру?

— Я полагаю, что в ваши годы ее еще не имеют.

— Отчего же?

— Оттого, что вы еще слишком мало страдали и уже слишком много любили.

— Вы заблуждаетесь, сударыня. Едва ли мы даже задумываемся над легковесными и доступными любовными утехами, на которые, казалось бы, растрачиваем душу; но однажды является женщина и с удивлением обнаруживает под пеплом сгоревших любовных страстей нетронутое сердце — точно Помпеи под пеплом Везувия.