Это были единственные слова, с которыми я к нему когда-либо обращалась, ибо приключение наделало столько шума, что в тот же вечер я послала Дус найти рыцаря Изумруда и от моего имени попросить его покинуть Кёльн; он выполнил мою просьбу вечером того же дня, и я понятия не имею, что с ним стало. Вот все, что было между нами, сеньор граф, и если я и виновна в неосторожности, то заплатила за это годом тюрьмы и смертным приговором.

Граф вытащил меч и протянул его императрице.

— Поклянитесь мне на этом мече, — попросил он, — что вы сказали правду.

— Клянусь! — воскликнула Пракседа.

— А я клянусь этим мечом освободить вас из тюрьмы, — сказал в ответ граф, — где вы провели год, и снять тяготеющий над вами смертный приговор.

— Да услышит вас Бог! — воскликнула императрица.

— А теперь, сударыня, — продолжал граф, — я попрошу у вас одно из ваших украшений в знак вашего согласия видеть во мне своего рыцаря.

— Сеньор граф, — ответила она, — вот золотая цепь, это единственное оставшееся у меня свидетельство моего прежнего могущества; возьмите ее как доказательство того, что я вручаю свою судьбу в ваши руки.

— Спасибо, сударыня! — сказал граф, вкладывая меч в ножны и надевая шлем.

Он поклонился Пракседе, вернулся к императору, ожидавшему его с беспокойством, и заявил ему:

— Государь, я видел императрицу. Передайте ее обвинителям, чтобы они готовились к бою со мной: я готов сражаться с каждым в отдельности или с обоими вместе.

— Господин граф, — ответил император, — они будут сражаться с вами по очереди; пусть никто не посмеет сказать, что рыцарь, защищающий столь достойное дело, сражается с недостойными противниками.

В указанный день граф Барселонский, накануне присутствовавший на всех мессах и горячо молившийся, подъехал к воротам ристалища на своем севильском коне, скорее походившем на скакуна — участника охот и празднеств — из-за своих тонких ног и легкого бега, чем на боевого коня. Раймон Беренгар был одет в стальную с золотом кольчугу работы кордовских мавров, в центре которой сияли огненными лучами бриллианты, выложенные в форме солнца; на шее графа блестела золотая цепь, подаренная ему императрицей. Трижды он постучал в ворота, трижды его спросили, кто он, и трижды он ответил, осеняя себя крестным знамением, что он ратник Божий. На третий раз ворота раскрылись, и граф Барселонский въехал на ристалище.

Это была большая овальная арена, сооруженная по образцу античных цирков; вокруг нее возвышались ряды скамеек, в этот час заполненных множеством людей: вся знать с берегов Рейна спешила на это зрелище. В одном конце арены на троне восседал Генрих IV в императорском одеянии, а на противоположной ее стороне в грубо сколоченной и ничем не украшенной ложе, вся в черном, сидела императрица с младенцем на руках. По другую сторону от ворот, ведущих в ристалище, как бы в пару к грубой клети, где находилась императрица, был сложен костер — на нем должны были сжечь Пракседу в случае поражения ее защитника; рядом с костром стоял палач; в красной тунике, с обнаженными ногами и руками, он держал в руках факел; рядом с палачом находилась переносная жаровня. В середине изгиба одной из длинных сторон, образовывавших ристалище, возвышался алтарь; на нем лежали священные Евангелия, а над ними было установлено распятие. На другой стороне, напротив алтаря, стоял открытый гроб.

Граф Барселонский, оказавшись на арене, объехал круг под звуки фанфар, оповестивших его противников, что ратник Божий на месте, потом остановился перед императором и приветствовал его, склонив до земли копье. После этого он принудил лошадь пятиться назад, так что ее голова при этом все время оставалась обращенной к императору; достигнув середины арены, он заставил лошадь совершить на одних задних ногах такой искусный поворот, что все поняли, какой умелый наездник перед ними. Потом медленным шагом, преодолевая пыл скакуна, граф подъехал к ложе императрицы. Там он спрыгнул с коня, застывшего, как мраморное изваяние, поднялся по ступенькам, ведущим к осужденной, встал на колено, таким образом показывая всем, что если даже у кого-то еще и остаются сомнения, то он совершенно уверен в ее невиновности, и спросил, согласна ли она видеть в нем своего рыцаря. Императрица была до того взволнована, что не могла отвечать — она только протянула ему руку. Граф Барселонский тотчас же снял шлем и, почтительно склонившись, поцеловал августейшую руку; когда он поднялся, глаза его пылали; прикрепив свой стальной шлем к ленчику, он одним прыжком вскочил в седло, не пользуясь стременами, словно на нем был только шелковый камзол. Заметив на другой стороне ристалища, напротив алтаря, разыскавшего его менестреля у ног прекрасной и благородной девушки, он понял, что перед ним наследница владений маркизов Прованских, и поскакал к ней под гром аплодисментов, ибо зрители, пораженные юным обликом и красотой рыцаря, приветствовали его с тем большей горячностью, что он казался слишком молодым и хрупким для смертельной схватки с двумя грозными рыцарями.

Очутившись перед галереей, где сидела красавица из Прованса, он склонился в поклоне к самой шее своей лошади так, что волосы покрыли его лицо, потом тряхнул головой, откидывая их, и, глядя на нее с благодарной улыбкой, сказал, переходя на провансальский язык:

— Благородная дама, я бесконечно признателен вам за то, что вы сочли меня достойным участвовать в добром деле; если бы не ваш посланец, я находился бы сегодня в своем краю и не имел бы возможности выказать мою любовь к дамам и мою веру в Бога.

— Прекрасный сеньор! — отвечала девушка на том же языке. — Это я должна быть благодарна, ведь по первому моему зову, переданному простым менестрелем, вы пересекли моря, реки, горы и прибыли сюда, и трудно сказать, сумею ли я когда-нибудь выразить свою признательность за столь великую любезность.

— Нет ни такого длинного пути, ни такого опасного дела, которого с избытком не оплатила бы улыбка на ваших устах и взгляд ваших глаз, — промолвил граф. — А потому, если вы увидите, что я слабею, улыбнитесь и взгляните на меня: вы вернете мне и силы и отвагу.

С этими словами, заставившими юную маркизу покраснеть, граф Барселонский вторично поклонился и, так как в эту минуту трубы возвестили, что открываются ворота для его противников, пришпорил коня, и великолепный скакун тремя прыжками перенес его в другой конец ристалища, напротив императрицы и костра. Ратник Божий должен всегда находиться именно там, чтобы жесты обвиняемой придавали ему мужество.

В это время появился Гунтрам фон Фалькенбург. Он был одет в темные доспехи и сидел верхом на тяжелом немецком коне, который, казалось, принадлежал к породе, достойной гомеровских описаний. Оруженосец нес перед ним его копье, топор и меч. У дверей ристалища он спешился и подошел к алтарю. Поднявшись на ступеньку, он поднял забрало, простер над распятием обнаженную руку и поклялся верой, полученной им при крещении, жизнью, душой и честью, что считает поединок справедливым и честным и клятвенно заверяет, что ни на коне, ни среди доспехов не прячет ни зелья, ни заклинаний, ни заговоров, ни магических слов, ни молитв, ни колдовских чар, к которым мог бы прибегнуть. Потом, осенив себя крестным знамением, он преклонил колено перед изголовьем гроба, чтобы помолиться.

Граф Барселонский, сойдя с коня, в свою очередь подошел к алтарю и произнес те же клятвы, что и его противник, а затем, перекрестившись, преклонил колено с другой стороны гроба. В ту же минуту неведомо откуда, словно зов ангелов, послышалось пение «Libera»[21]. Все зрители встали со своих мест и, опустившись на колени, тихо повторяли слова отходной молитвы. Только палач остался стоять, словно его голосу не дано было права присоединяться к голосам людей, а его молитве не дано было достигать стоп Божьих.

При последних звуках «Libera» снова послышались трубы, все заняли свои места; оба противника поднялись, вернулись к своим лошадям, одновременно вскочили в седла и, опустив копья и прикрывая щитами грудь, застыли в неподвижности, похожие на конные статуи. Трубы смолкли. Император поднялся, простер скипетр и громогласно провозгласил: