— Государь, — заметил граф, — я прошу у вас позволения поговорить с императрицей, только тогда я смогу узнать, виновна она или нет; знайте, если она виновна, я не пожертвую ни жизнью, ни душой ради нее, но если она невинна, буду сражаться не только с одним или двумя, но при необходимости со всеми рыцарями Германии.

— Пусть будет так, как вы желаете, ибо это справедливо, — ответил император.

Неизвестный рыцарь поклонился и сделал несколько шагов к двери, но Генрих его остановил.

— Господин граф, вы дали обет скрывать свое лицо? — спросил он.

— Нет, монсеньер, — ответил рыцарь.

— В таком случае не будет ли вам угодно снять шлем, — продолжал император, — чтобы я мог запечатлеть в памяти черты человека, подвергающего себя опасности ради спасения моей чести.

Рыцарь снял свой шлем, и Генрих увидел смуглого юношу лет восемнадцати—двадцати, с решительным выражением лица. Император смотрел молча и грустно, потом невольно вздохнул, подумав, что и Гунтрам фон Фалькенбург и Вальтер фон Тан оба в расцвете лет и сил.

— Да хранит вас Господь, господин граф! — произнес он. — Вы кажетесь мне слишком юным, чтобы добиться успеха в предпринятом вами деле. Подумайте, есть еще время отказаться.

— Прикажите проводить меня к императрице! — ответил рыцарь.

— Идите! — распорядился император, вручая ему перстень. — Вот моя печать, перед ней откроются все двери.

Рыцарь встал на колено, поцеловал руку, протягивающую ему кольцо, надел его на палец, поднялся, поклонился императору и вышел.

Как и сказал Генрих, императорская печать открыла перед незнакомцем все двери; покинув судью, спустя всего десять минут он оказался рядом с обвиняемой.

Императрица, сидя на кровати, кормила младенца грудью; уже давно к ней не заходил никто, кроме тюремщиков; ей было запрещено общаться даже со своими придворными дамами, поэтому, когда открылась дверь, она не подняла головы и только с естественной стыдливостью прикрыла грудь накидкой, продолжая напевать грустную тихую песню и медленным движением плеч убаюкивать сына. Рыцарь минуту безмолвно созерцал эту красноречивую картину королевских невзгод, и наконец, видя что императрица его не замечает, произнес:

— Сударыня, не соблаговолите ли вы взглянуть на человека, приехавшего из дальней страны из почтения к вашему доброму имени. Вас обвинили, и я готов вас защищать, но прежде всего откройтесь мне как перед Богом, ведь мне нужна не только сила в руках, но и спокойная совесть. Во имя Неба, скажите мне всю правду! Если, как мне хочется надеяться, я смогу увериться в вашей невиновности, клянусь вам полученным мною рыцарским достоинством, что буду защищать вас и не отступлюсь от вас во время боя.

— Прежде всего примите мою благодарность, — произнесла императрица. — Но скажите, нельзя ли мне узнать, кому я должна раскрыть правду, или вы дали обет не называть своего имени и не показывать своего лица?

— Лицо мое, сударыня, может видеть любой, — отвечал рыцарь, снимая шлем, — поскольку, я думаю, оно никому в Империи не знакомо, но что касается моего имени, я поклялся открыть его только вам.

— Так назовитесь! — сказала императрица.

— Сударыня! — продолжал рыцарь. — Я испанский принц, меня зовут Раймон Беренгар, граф Барселонский.

При звуке этого имени, столь знаменитого из поколения в поколение, императрица, давно знавшая о великом благородстве и великой доблести этой семьи, всплеснула руками, счастливая и успокоенная, и, глядя на графа сквозь пелену слез, застилавшую ее прекрасные глаза, проговорила:

— Сеньор, никогда, ни при каких обстоятельствах я не смогу вам вернуть и сотой доли того, что вы сегодня даете мне; вы говорите, что я должна вам открыть правду, и я хочу вам все рассказать.

Верно то, что в отсутствие монсеньера Генриха при дворе в Кёльне появился молодой и красивый рыцарь; он никому не назвал своего имени, возможно, потому, что дал обет своей даме или своему королю, и никто, ни я, ни другие, не знаем, как его зовут; говорили, будто это сын какого-то принца — так величественно и благородно он выглядел; верно и то, что я встречала его всюду, куда бы ни шла, но он всегда держался на таком расстоянии и столь почтительно, что мне ни в чем нельзя было его упрекнуть, и скорее могло показаться, что это я обращаю на него внимание. Такое продолжалось некоторое время, причем рыцарь Изумруда (так называли его, не зная его имени, из-за перстня с драгоценным камнем, который он носил на руке) не делал ничего предосудительного и только следовал за мной, куда бы я ни пошла. Однажды я вместе с моими дамами и двумя жестокими рыцарями, обвиняющими меня теперь, отправились по берегу Рейна на соколиную охоту; до самого Люсдорфа мы не видели дичи, но именно там вдруг взметнулась цапля. Я сняла колпачок с головы своего сокола, и он полетел следом. Это был прекрасный норвежский сокол, и вскоре он настиг беглянку; я пустила своего иноходца галопом, чтобы успеть к концу их битвы. Я была в таком азарте и так гнала, что мой скакун перепрыгнул через маленькую речку. Сопровождающие меня дамы, кроме Дус, всегда твердившей, что там, где я, должна быть и она, не решились повторить мой прыжок и поехали вдоль речки искать более подходящее место переправы; за ними последовали рыцари, ведь их тяжелые кони никак не могли преодолеть ту преграду, что взяла я. Мы с Дус скакали своей дорогой, позабыв о них, и, когда подъехали к месту падения сражавшихся птиц, нам показалось, что в глубине спускающегося к берегу леса промелькнул всадник, и так быстро, что это было похоже на видение; впрочем, мы были увлечены охотой и не обратили на это внимания. Мы пришпорили коней и помчались прямо к отбивающейся жертве: победитель в это время уже клевал ее голову. Спешившись, мы с изумлением увидели на длинном клюве цапли великолепное изумрудное кольцо. Мы переглянулись, ничего не понимая, но уже подозревая, что исчезнувшим видением был безымянный рыцарь; вот тут я допустила ошибку, признаю, но вы знаете нашу женскую слабость — вместо того чтобы бросить кольцо в поток, как, наверное, я должна была сделать, я надела его на палец; именно в эту минуту подъехала моя свита, я все ей поведала и показала кольцо. Все удивились этому приключению, но никто, кроме рыцарей, не усомнился в моей искренности, а вот Гунтрам и Вальтер недоверчиво усмехнулись. Убеждать их — означало признать их право меня подозревать. Я натянула перчатку, снова взяла сокола на руку, и мы продолжили охоту без всяких новых происшествий. На следующий день в церкви мне встретился безымянный рыцарь. Я перевела взгляд на его руку: кольца на ней не было. С этой минуты у меня не оставалось сомнений, что изумрудное кольцо принадлежит ему, и я решила его вернуть.

Шла неделя городского праздника Кёльна; как вы знаете, этот праздник славится по всей Германии, и в городе собрались менестрели, бродячие комедианты и трубадуры. Среди прочих был укротитель диких зверей, который привез с собой из Берберии льва и тигра. Его цирк разместился на главной площади, и с галереи, куда вели двенадцать— пятнадцать ступеней, можно было любоваться великолепными животными. Я пошла туда со своими дамами и, как это все время случалось, повстречала таинственного чужестранца, чей перстень был у меня на пальце. Мне пришло в голову воспользоваться удобным моментом. Я потянула кольцо с руки, собираясь попросить Дус вернуть его рыцарю, но в эту минуту тигр, разъяренный уколами пики дрессировщика, издал такой страшный рык и прыгнул с такой неистовостью, что я выронила кольцо и оно покатилось в клетку со львом. В ту же секунду, не успела я произнести ни одного слова, как рыцарь с мечом в руках был уже на арене. Тигр застыл, словно пораженный такой невиданной отвагой, но тут же прыгнул на смельчака. Мелькнул меч, и голова тигра покатилась в одну сторону, а тело — в другую, мерзко цепляясь четырьмя лапами за песок. Рыцарь снял с себя току, сорвал с нее бриллиантовую застежку, кинул ее укротителю, а сам, протянув руку сквозь решетку клетки, вынул из когтей льва оброненное мною кольцо и среди бури рукоплесканий поднес его мне. Так как мне хотелось во что бы то ни стало вернуть ему перстень, я решила воспользоваться случаем и, отведя его руку, сказала: «Нет, сеньор рыцарь, это кольцо чуть не обошлось вам слишком дорого, я не могу его взять, храните его на память обо мне».