В лодке поступили так же.

Тогда на борту судна раздались крики: «Капитан! Капитан!»

Бонтеку высунул голову из люка.

Он увидел, что оставшиеся на палубе матросы, бледные и безмолвные, показывают ему рукой на что-то, но, находясь на нижней палубе, он не мог ничего разглядеть.

Сквозь бледные губы, сквозь сжатые зубы растерявшихся матросов пробивались крики:

— Шлюпка! Лодка! Они бегут!

Бонтеку выскочил на палубу и с первого взгляда понял все: и опасность, от которой бежали его люди, и опасность, которая грозит ему лично.

— Если они бросили нас в такую минуту, — сказал он, качая головой, — значит, они не вернутся.

— Но что же тогда делать, капитан?

И, словно Бонтеку был неким божеством, все эти люди с нетерпением ожидали его ответа.

Возможно, капитан был более мужественным человеком, чем они, но, в конце концов, он был всего лишь человеком.

Он посмотрел вокруг долгим взглядом, одним из тех взглядов, что раздвигают горизонты.

Но нигде ничего не увидел — ни берега, ни паруса, ничего, кроме этих двух лодок, неизвестно куда плывущих, и обезумевших гребцов, изо всех сил навалившихся на весла.

Затем Бонтеку, внезапно приняв решение, крикнул:

— Живо поднять и распустить паруса!

Матросы сначала исполнили приказ капитана, а потом поитересовались, для чего это делается.

— Как для чего? — сказал Бонтеку. — Мы попытаемся догнать их, и, если они, когда мы их догоним, откажутся принять нас к себе, мы обрушим судно на этих мерзавцев, чтобы научить их исполнять свой долг.

В самом деле, благодаря маневрам корабля и неведению беглецов о том, что такой приказ будет отдан и исполнен, судно приблизилось к ним на три корпуса; однако беглецам, маневрирующим с помощью весел и парусов, удалось подняться на ветер и, несмотря ни на что, уйти.

Так что последняя надежда капитана оказалась обманутой.

Он вздохнул, затем, тряхнув головой, словно желая отогнать собственные тревоги, сказал:

— Вы видите, друзья мои, что нам больше не на что надеяться, кроме как на собственные усилия и милосердие Господа. Так соберем же все наше мужество; пусть одни из нас продолжают попытки потушить огонь, другие же в это время выбросят за борт порох.

Матросам и на этот раз следовало подчиниться, к тому же сделать это проворно: их могли спасти только сплоченность и быстрота действий.

Каждый принялся за порученную работу, и, в то время как двадцать человек побежали в пороховой погреб, Бонтеку, раздав буравы и долота, подавал пример, пытаясь пробить отверстия в трюме судна.

Но здесь возникло неожиданное препятствие: долота и буравы натолкнулись на обшивку судна и не смогли пройти сквозь нее.

Оставшиеся на судне потеряли последнюю надежду на спасение и впали в уныние.

И все же Бонтеку еще смог подавить это первое проявление отчаяния и добился того, чтобы матросы продолжали выбрасывать порох в море.

Он сам взялся за эту опасную работу, поручив другим заливать водой трюм.

В какое-то мгновение им показалось, что огонь гаснет, и они перевели дух.

Но неожиданно Бонтеку сообщили, что огонь перекинулся на масло.

Теперь гибель судна была неминуемой: чем больше лили воды, тем скорее пламя от горящего масла, смешанного с водой, приближало пожар к палубе. И все же обреченные люди, с криком и воплями метавшиеся в дыму словно настоящие демоны, продолжали свое дело.

Их поддерживал пример капитана.

В море уже выбросили шестьдесят бочонков с порохом, но оставалось еще триста.

Огонь неумолимо приближался к констапельской; находившиеся там моряки покинули пороховой погреб, хотя было ясно, что и в другом месте спастись не удастся; ощутив потребность в воздухе и просторе, какую человек испытывает в самые опасные минуты, они устремились на палубу с криком: «Порох! Порох!»

К этому времени на судне еще оставалось сто девятнадцать человек.

Бонтеку находился рядом с большим люком; в поле его зрения оказались шестьдесят три человека, черпавшие воду.

Он обернулся на крики, увидел этих людей, бледных, растерянных, дрожащих и, поняв, что все пропало, воздел руки к Небу и воскликнул:

— Великий Боже! Сжалься надо мной!

Он не успел договорить последнего слова, как судно со страшным треском раскололось, извергая пламя, словно кратер вулкана; капитан и все, кто его окружал, в одно мгновение исчезли, разбросанные в пространстве вместе с пылающими обломками «Ньив-Хорна».

«Взлетев на воздух, — сообщает сам Бонтеку, повествуя об этом ужасном событии, — я сохранил не только полное самообладание, но и искорку надежды в глубине сердца.

Я почувствовал, что вынырнул и оказался посреди обломков судна, разлетевшегося на тысячу кусков, в окружении пламени и дыма.

В этом положении мужество мое возросло; мне показалось, что я стал другим человеком. Я осмотрелся кругом и увидел справа от себя грот-мачту, а слева — фок-мачту. Я добрался до ближайшей из них — ею оказалась грот-мачта, — уцепился за нее и, с отчаянием в сердце глядя на все эти жалкие предметы, что плавали вокруг, воскликнул с тяжелым вздохом:

“О Боже! Возможно ли, что этот прекрасный корабль погиб, подобно Содому и Гоморре!”»

Немногие люди — читатели с этим согласятся — имели счастье написать строки, подобные тем, которые мы только что привели.

Однако Бонтеку был не единственным, кто уцелел в этом бедствии.

Едва он ухватился за мачту, едва произнес приведенные нами слова, как увидел, что волна расступилась и на поверхности воды появился молодой человек, казалось вышедший из морских глубин.

Он огляделся, заметил кусок волнореза в нескольких саженях от себя, энергично подплыл к нему, уцепился за него и, подняв над водой не только голову, но и грудь, воскликнул:

— О! Слава Богу! Я еще на этом свете!

Бонтеку не мог поверить своим глазам, но, когда до него донеслись эти слова, в свою очередь воскликнул:

— О! Значит, здесь есть еще один живой человек, кроме меня?

— Да! Да! Я здесь! — ответил молодой человек.

— Кто ты?

— Герман Ван Книфёзен.

Бонтеку, сделав усилие, приподнялся над волнами и в самом деле узнал моряка.

Рядом с молодым человеком плавала небольшая мачта, и, поскольку та, за которую держался капитан, беспрестанно перекатывалась и переворачивалась, что очень утомляло его, он сказал:

— Герман, подтолкни ко мне этот обломок; я лягу на него и стану толкать его к тебе, чтобы нам вместе попытать счастья.

— Ах, капитан, это вы! — сказал юноша. — Как я рад!

И матрос, невредимый и полный сил, хотя он только что взлетел на воздух, а потом ушел под воду, подтолкнул кусок дерева к Бонтеку, чтобы тот ухватился за него.

Он успел вовремя: капитан был так разбит — спина ушиблена, а голова пробита в двух местах, — что сам он не смог бы добраться до этого обломка.

Лишь тогда Бонтеку почувствовал, в каком он тяжелом состоянии: ему казалось, что тело его представляет собой одну сплошную рану; боль охватила его с такой силой, что он внезапно перестал видеть и слышать.

— Ко мне, Герман! — вскричал он. — Мне кажется, я умираю!

Герман удержал его, не дав соскользнуть в воду, уложил на волнорез и через несколько минут с радостью увидел, что капитан снова открыл глаза.

Прежде всего его взгляд устремился в небо, затем опустился к поверхности воды: оба они, капитан и юноша, искали глазами то, о чем ни тот ни другой не вспомнили в первую секунду, — шлюпку и лодку.

И они их увидели, но на расстоянии, показавшемся им огромным.

Наступил вечер.

— Увы! Бедный мой друг, — сказал Бонтеку Герману, — я думаю, нам почти не на что больше надеяться. Уже поздно, солнце опускается за горизонт. Невозможно — во всяком случае для меня — продержаться всю ночь на воде. Так вознесем наши сердца к Господу и попросим его о спасении, полностью смирившись с его волей.