Опасения надолго застрять в море заставили их лечь на другой галс и направиться прямо на запад, к острову Сент-Мари, расположенному в шестидесяти льё от Мадагаскара, почти против бухты Антонжиль.

Судно легко прошло вдоль восточного побережья острова и бросило якорь в выемке берега на тринадцати саженях такой чистой воды, что было видно морское дно.

Остров Сент-Мари был населен.

Его обитатели, хотя и менее жителей Мадагаскара знакомые с европейцами, поспешили явиться на борт и принесли кур, лимоны и рис; кроме того, они знаками дали понять, что у них есть еще и другая провизия, а также коровы и овцы.

Бонтеку, желавший подружиться с ними, предложил им вина в серебряной чашке; они пили, как собаки или другие животные, полностью опуская лицо в чашку; совершенно не привыкшие к вину, они, едва выпив, принялись танцевать как безумные и кричать как помешанные.

Островитяне принадлежали ко второй расе — к той желтой расе, что спустилась с плоскогорий Азии; ходили они голыми, надевая на себя наподобие передника лишь обрывок какой-то ткани.

Каждый день матросы сходили на берег для товарообмена с туземцами: Бонтеку использовал погремушки, ложки, ножи, стеклянные или коралловые бусины в качестве всесильных средств обольщения.

За каждый из этих предметов моряки получали теленка, свинью, овцу; рис, арбузы и молоко туземцы приносили в корзинах, сплетенных из больших листьев; эти корзины были не менее прочными, чем деревянные плошки или фарфоровые чашки.

Однако среди плодов недоставало апельсинов и лимонов — именно того, что было более всего необходимо больным цингой, и Бонтеку решил совершить поездку на Мадагаскар, чтобы раздобыть их.

Он снарядил шлюпку, велел отнести в нее те товары, какие, по его мнению, были наиболее ценными для мадагаскарцев, и, преодолев расстояние, отделявшее Сент-Мари от Мадагаскара, стал подниматься по реке на веслах.

По мере того как он продвигался вперед, река становилась все более узкой, деревья по обоим берегам, вначале образовывавшие зеленый тенистый свод, стали все ниже опускать свои ветки в воду и в конце концов совершенно преградили проход.

Берега этой реки казались пустынными, на них не было плодовых деревьев; кроме того, Бонтеку понимал, что десяток дикарей, вооруженных стрелами, спрятавшись за деревьями, могли, не подвергая себя никакому риску, истребить всех матросов до единого, поэтому он дал сигнал к отступлению и вернулся на борт судна.

К счастью, через два дня на другом конце острова Сент-Мари нашлось в изобилии то, за чем они ходили так далеко: апельсины, лимоны и бананы.

Девять дней было проведено на Сент-Мари.

За это время к людям из команды «Ньив-Хорна» вернулись вся сила и все здоровье, какими они обладали, покидая Тексел.

В течение этих дней группы матросов много раз высаживались на берег; часто в этих поездках их сопровождал музыкант.

Этот музыкант играл на виелле.

Его игра доставляла большую радость островитянам. Каким бы бесхитростным ни был этот инструмент, каждый раз он вызывал у них удивление и все больше удовольствия.

Одни, прищелкивая пальцами, садились в кружок около музыканта; другие скакали или, вернее, подпрыгивали, словно дикие звери, а время от времени, как будто желая возблагодарить своих богов за подаренное им наслаждение, они становились на колени перед насаженными на колья бычьими головами, по-видимому своими идолами.

Итак, девять дней истекли; больные выздоровели, корабль добросовестно починили; были подняты паруса, и судно направилось к Зондскому проливу.

Девятнадцатого ноября 1619 года, когда оно находилось на широте примерно пяти градусов тридцати минут, в два часа пополудни баталер спустился, по обыкновению, за водкой, предназначавшейся к раздаче на следующий день, и прикрепил свой железный подсвечник к бочонку, стоявшему на один ряд выше того, что ему предстояло откупорить.

И тогда по одной из тех страшных случайностей, из-за которых от ничтожной причины происходят великие беды, кусок горящего фитиля упал в бочку через отверстие для затычки; тотчас вспыхнул огонь, оба днища бочки лопнули, и пылающая водка, подобно ручью пламени, потекла к запасам угля для кузницы; исчезнув под ними, она, казалось, погасла.

На это место вылили несколько кувшинов воды; вода, если можно так выразиться, устремилась в погоню за огнем и вслед за ним скрылась в угле.

Решили, что все закончилось.

Только тогда об этом происшествии сообщили Бонтеку. Он спустился в трюм, приказал вылить на уголь еще несколько ведер воды и спокойно вернулся на палубу.

Через полчаса послышался крик: «Пожар!»

Бонтеку бросился в люк и в самом деле увидел поднимавшееся из глубины трюма пламя: загорелся уголь, в который стекла пылающая водка.

Опасность была тем более грозной, что бочки стояли одна на другой в три или четыре ряда.

Нельзя было терять ни минуты.

Надо было как можно скорее погасить огонь, и в трюм стали обильно лить воду кувшинами.

При этом возникла новая трудность: вода, соприкасаясь с горящим углем, обращалась в такой страшный пар, что стало невозможно находиться в глубине трюма.

И все же Бонтеку остался там.

Он понимал меру принятой им на себя ответственности: перед Богом — за жизнь команды, перед судовладельцами — за груз на судне.

Он стоял среди пара, продолжая отдавать приказы, и, ничего не видя, слышал, как вокруг него падают, хрипя, матросы.

Сам он был вынужден время от времени подходить к люку, чтобы наполнить легкие чистым и свежим воздухом; затем он снова погружался в пар, где оставаться живым ему помогала, казалось, лишь поддерживавшая его сильная воля.

Во время одной из своих коротких передышек он окликнул судового приказчика Рола.

Тот подбежал.

— Что вам угодно, капитан?

— Полагаю, — сказал Бонтеку, — нужно выбросить за борт порох.

— Но, капитан, — ответил Рол, — если мы потопим порох, что с нами станет, когда мы встретим пиратов или высадимся на острове с враждебным к нам населением?

— Ты прав, — признал Бонтеку. — Пока подождем.

И он продолжал распоряжаться, оставаясь среди пара, с тем же мужеством, что и прежде.

Однако огонь не утихал, и пар становился все более густым. Бонтеку вынужден был перейти из трюма в твиндек.

Взяв топоры, матросы прорубили в Настиле палубы большие отверстия; через них, так же как и через люки, лили воду.

Тем временем на воду спустили не только большую шлюпку, но и лодку, укрепленную на палубе, для того чтобы она не мешала зачерпывать воду за бортом.

Вокруг — а матросы «Ньив-Хорна» время от времени с молчаливой тревогой оглядывались по сторонам — ничего не было видно, кроме гладкого и пустынного моря.

Никакой суши, никакого судна; нет надежды на пристанище, неоткуда ждать помощи.

И тогда инстинкт самосохранения возобладал над долгом, и матросы стали по одному выбираться за борт, соскальзывая с русленей в воду; оказавшись там, они подплывали к шлюпке или лодке, забирались туда и молча прятались под банками и парусами, выжидая минуты, когда можно будет отплыть, а для этого их не должно было быть ни слишком мало, ни слишком много.

Они были готовы безжалостно бросить на произвол судьбы своего капитана и своих товарищей.

В эту минуту судовой приказчик Рол случайно оказался на корабельном балконе и увидел всех этих людей — соскальзывавших в воду, подплывавших к лодке и шлюпке и уже успевших набиться в них.

— Что вы делаете? — крикнул он им. — Что вы замыслили?

— Черт возьми! — отвечали они. — Все очень просто: мы спасаемся, а что может быть естественней, чем бежать от опасности?

Затем два десятка голосов прокричали:

— Идите к нам, Рол, идите к нам!

Судовой приказчик решил, что у него осталось, возможно, лишь одно средство уговорить этих людей подождать капитана.

Он в свою очередь спустился за борт и добрался до шлюпки.

Но, не дав ему времени говорить и не желая слушать то, что он скажет, беглецы, едва увидев его на борту шлюпки, перерубили трос, еще связывавший их с судном, и через какие-то секунды уже были в нескольких кабельтовых от корабля.