Ах, да. Идеальные, суровые, трудоголики. И с утра рванут трудиться на благо, один снимать аморальные фильмы, второй ловить преступников, третий - всех защищать.

Крадусь по коридору и оглядываюсь, если Николас тогда не наврал, его комната тоже в мансарде, рядом с моей.

Громко урчит живот, и я вздрагиваю, босиком торопливо спускаюсь по лестнице. Возьму даже два кусочка мяса, и два ломтика хлеба, и сок.

На первом этаже в холле горит свет, его слабые полосы долетают в зону отдыха, тенью скольжу в арку.

С удовольствием хозяйничаю на кухне и делаю красивые бутерброды, наливаю апельсиновый сок в высокий стакан, и с тарелкой шпарю обратно.

Выхожу в коридор.

Совсем рядом что-то падает. Спотыкаюсь на ровном месте и с трудом удерживаю добычу в руках. Оглядываюсь по сторонам и щурюсь, эти бесчисленные аркие в полумраке коридора выглядят, как лабиринт.

А еще там поворот, кажется. Стою и жду, но ничего больше не слышно, удобнее перехватываю тарелку и иду на звук. Может, там Виктор, ему не спится.

Еще бы.

Я не против поговорить про невесту, да и вообще, у меня полно слов.

Сворачиваю за угол и тут же отшатываюсь от приоткрытой двери, расплескав на футболку сок. Из комнаты падает неяркий свет. И доносятся мужские голоса.

- Еще налить? - это спрашивает Ник. Это его голос, глубокий и чувственный, словно он всегда в объективе, для миллионов телезрителей говорит.

- Хватит, - напряженный ответ. А это папа. - Ты же не за этим меня разбудил. Не коньяк с тобой пить.

Сдвигаю брови и едва не делаю шаг вперед, поглядеть на странную парочку - папа и Ник.

- Не коньяк, Саша. Ты догадливый, - панибратски отвечает Николас моему отцу, и я останавливаюсь.

Опускаюсь на корточки и морщусь от боли в ягодицах. Ставлю на пол стакан, тарелку с бутербродами, держусь за стену и сдвигаюсь чуть ближе к приоткрытой двери.

Это кабинет. Или какая-то переговорная, может быть, та самая легендарная, где каждую неделю собираются все Рождественские на семейный совет.

Приглушенный свет, тяжелые зеленые шторы задернуты. Круглый стол, на нем графин. Два широких стакана рядом. Открытая шкатулка с папиными сигарами.

И они вдвоем, папа и Ник, сидят в мягких креслах, напротив друг друга.

- Говори, чего хотел Николас, - папа цедит коньяк, трет лицо. - И я пойду досыпать. У меня график работы жесткий. В отличие от тебя.

- Всем нравится попрекать меня тем, что я свободен, как ветер, - кивает Ник. Нюхает сигару, маленькими стальными кусачками неторопливо срезает кончик. И так же лениво замечает. - Но зарабатываю я при этом не меньше твоего, Саша.

- Николас, к делу, - папа дергается, и коньяк льется из стакана на его бордовую шелковую пижаму, - черт, - он отряхивается.

Качаю головой и беру бутерброд. Голод дикий, с жадностью откусываю кусочек.

- К делу, так к делу, - соглашается Ник.

Я жую.

- Свадьбы не будет, - говорит Ник, и его мерная болтовня набирает скорость, голос становится жестким. - Вариантов у тебя нет, Саша. Бери дочь, и давай, до свидания. Или, - он щклкает зажигалкой, - я сам тебя отсюда уберу.

Брызги слюны летят в разные стороны. Хватаю стакан с соком и большим глотком запиваю бутерброд. Закрываю рот ладошкой, не выпускаю возмущение и злость.

Он сам, пару часов назад, ходил за аптечкой, мазал мои руки зеленкой и спрашивал шепотом, не щиплет ли, и взгляд у него при этом был такой, что…

Поразительно.

Он сидит, выпускает изо рта густой дым, смотрит на моего папу и ждет.

- Мы с твоей матерью поженимся, Николас, - говорит папа и залпом доппивает коньяк. - И войну объявлять мне не нужно. Я к ней всегда готов.

Мысленно киваю на папин спокойный голос и кусаю бутерброд.

- Какие у тебя претензии? - продолжает папа. - Ко мне. Или, - он усмехается, - к моей дочери?

Ник молчит. Жую мясо и разглядываю его профиль, тень щетины и въерошенные каштановые волосы, его крупную фигуру в кресле, светлую рубашку, меня его неизменная нарочитая небрежность притягивает, против воли.

- Что сделала моя дочь? - папа брякает пустым стаканом об стол и поднимается. - Проблем с Алисой быть не должно.

- Проблемы с Алисой уже есть, - хрипло отзывается Ник, к губам подносит сигару.

Проблемы. Со мной. Когда они сами, целыми днями сводили меня с ума, все трое. А сегодня…тоже втроем, выясняли, что болит, не нужно ли мне в больницу.

И тут такое.

Свадьбу он запрещает. Ага. Папа взрослый мужчина, и отпор дать умеет, не то, что я, он все равно женится на Регине.

Резко встаю и хватаюсь за ягодицы, больно-то как. В кабинете висит пауза, я больше слушать ничего не желаю, подхватываю стакан и тарелку с пола.

Бутерброд шлепается на пол.

Этот чпокающий звук заглушает голос Ника:

- Мне нужно убрать ее подальше от братьев, понимаешь, Саша. Чтобы только я. Вы все мне мешаете.

- Понимаю, - бесстрастно отвечает папа.

Машинально поднимаю разлетевшуюся по паркету петрушку.

- Мне светит повышение по службе, - говорит папа. - И открываются очень приятные перспективы. Поэтому да. Скандалы мне не с руки. Я враждовать не хочу, Николас. Я хочу жениться. И если моя дочь в нашей семье лишняя…вопрос с ней я улажу. К концу недели.

Виктор

- Ты меня не слушаешь, Рождественский, меня это уже просто достало! - выкрикивает Тина. И вскакивает с дивана.

- Извини, - отставляю в сторону чашку с кофе и смотрю на часы. - Работы много, у меня же нет обеда.

- Совести у тебя нет, - она с ожесточением роется в красной лаковой сумке. Достает кошелек и демонстративно кладет купюры в папочку, рассчитывается за свой бизнес-ланч.

Надо бы сказать, чтобы она перестала. Но я сижу молча.

Она закрывает счет и порясает папочкой в воздухе.

- Что, даже не остановишь меня?

- Тина, я не люблю скандалы. А ты ведешь себя сейчас. Как базарная баба, - кошусь в сторону синих штор, что отделяют нашу кабинку от общего зала. Да, на нас никто не пялится, но ее концерт слышно, разумеется.

- А как мне еще себя вести, Виктор? - она опирается ладонями на стол и нависает надо мной. - Какой сегодня день, четверг? А виделись мы с тобой когда последний раз, в воскресенье? Для тебя это норма? У нас свадьба через месяц. А заявление где, скажи мне, в ЗАГСе, может? Нет его там, Рождественский. У тебя ни заявления, ни времени на обед, ничего.

Смотрю на нее. На четкие губы, обведенные карандашом, взглядом спускаюсь к глубокому вырезу платья, в котором виднеется кружевной край белого бюстгальтера.

Еще ровно неделю назад я уверен был, что с Тиной у нас будет хорошая, крепкая семья, мне нравилось, что она капризная, сексуальная, иногда бесячая - такой и должна быть женщина.

Еще неделю назад я заглядывал в ее декольте и представлял, как вечером вытряхну это тело из платья, а теперь. Ощущаю себя импотентом.

Мыслями далеко отсюда.

И у меня, правда, времени нет, мне в универ надо ехать. Алиса второй день домой не показывается, ночевать не явилась, боится со мной встречаться или не хочет - и то, и другое не устраивает меня.

- Слушай. Тина, на счет заявления, - тоже встаю, шарю по карманам, ищу карточку, - Мы с тобой поторопились.

- В смысле? - она медленно выпрямляется, руками упирается в крутые бедра. - Что-то меня такой поворот беседы не вдохновляет, Виктор. Как это мы поторопились? С чем? Ты меня только на прошлой неделе с семьей познакомил.

- Со свадьбой, Тина, - говорю и сам не верю, я месяц обдумывал, хочу ли эту женщину рядом с собой до конца, и решил, что хочу, и решений своих никогда не меняю, но…сука.

- Так, всё, - она обходит стол и обеими руками толкает меня в грудь, - сядь, Рождественский, не стой, сядь, говорю.

- Тина, я серьезно. Давай возьмем паузу, - плюхаюсь на диван. Кожа скрипучая, во рту сладкий кофейный осадок, растираю лицо ладонями и не могу перестать думать.