— Вы вообще меня слушаете?! — рявкнул капитан.

— Конечно, — кивнул я и тут же добавил: — Каждый человек имеет право на то, чтобы его выслушали и попытались понять, Ио не исключение.

— Человек? Вы сказали человек? Ио — чудовище!

— Все мы люди, кто смертен и разумен.

В дополненной реальности выскочил красный сигнал бедствия: Анна! Меня словно током ударило. Сигнал от Анны!

Не сговариваясь, мы сорвались с места и побежали в ее комнату. Чуть пониже стандартной надписи «Нужна срочная помощь!» было указано, что Анна сейчас находится у себя.

Ворвавшись в комнату, мы никого не увидели, кроме тех, кто тоже сюда прибежал: Патрик, синеволосый Макс, четырехногий Пако и тот чешуйчатый красноволосый иланин Зак.

— Что это? — воскликнул капитан, смотря на кровать.

В капельках крови на ней лежали импланты.

— О нет! — вырвалось у меня.

В дополненной реальности я открыл список членов экипажа, и напротив имени своей дочери увидел: «не в сети».

— Он убил ее! — выпалил я. — Мою Анну!

У новых людей, тех, которые разнообразные, часто бывает, что дети мертворожденными в сей бренный мир приходят. Но оно ведь как: чем больше уродств — тем меньше шансов до юношества дожить. А Тимофеюшка совсем чистеньким родился, так с виду и не скажешь, что из новых. На чистокровного похож.

Мы же новые, не как чистокровные, мы же весь гнев Господень на себя взяли. От того у нас и уродства, и дети мертворожденные бывают. Доколе нам еще страдать за грехи предков?! До Катастрофы же все были как чистокровные. Почему тогда гнев Господень пал не на них? Почему нам страдать из-за черной магии ихней? Или, неужто, энто все мне из-за колодца?

Я огляделся: погода хоть и ясная, но солнце уж к закату клонилось. Я могилку Тимофеюшке у самого края леса выкопал, там и схоронил. Все по христианскому обычаю сделал: тельце в чистую ткань замотал, сверху камней сложил и деревянный крест соорудил.

Взял лопату и обратно воротился. Иду, а сам думаю: заночевать здесь и утром за Любавой отправиться или прямо сейчас и идти? Далеко ли дойду? Они-то все, судя по следам, верховые. А мой конь чуть не помер намедни, до сих пор, небось, в мыле стоит. Привести бы его да сеном накормить.

Только к дому подошел, а из-за него на меня хмырь какой-то выскакивает. Ну, я лопатой как замахнусь, а он и визжит:

— Не бей!

— Никодим? Ты ли это, Ушастый?!

И как я сразу не признал? Уши вон как торчат в разные стороны, заостренные к концам — сразу видно, кто это. Эх, темнота проклятая да неожиданность. Чуть побратима не прибил.

— Я! Я! Древом Жизни клянусь! Вот те крест! — неистово начал креститься он. Да так, что аж тарахтел от налагаемых на себя крестных знамений.

— Как же ты в живых остался? — полюбопытствовал я, опуская лопату.

— Мне-то почем ведать? — развел руками он. — Воскрес?

— Тьфу! — я аж на снег сплюнул и кулак ему показал: — Поколочу!

Он-то помельче меня, сам тощий как щепка, зато уши вон какие — оттого и прозвище Ушастый. Никодим сник, шапку в руках затеребил и говорит:

— А я че? Я ниче! Иду себе, никого не трогаю! И тут откуда ни возьмись орда!

— На конях?

— На конях! — закивал неистово. — Сабли и палки у всех!

— Что за палки?

— Огненные! А из них гром!

— Тьфу! Никодим, ты мне сказки не сказывай! У меня первенец насмерть замерз, а Любаву забрали. Ты ее видел?

— Неа, — замотал ушастой головой, — я все истинно глаголю, как есть! Как все сам видывал! Своими глазами! Вот те крест! — опять затарахтел крестными знамениями он.

— Успокойся! В дом пойдем, печку растопим, успокоишься и поведаешь все по порядку.

Закивал опять неистово.

Я его в дом отправил, а сам за конем сходил. Еле нашел, завел в свой сарай, туда, где раньше козы стояли, воды ему поставил и сена заложил. Коз-то у меня больше и в помине нет — все нечестивцы проклятые украли.

Ну вот воротился я в дом, а Никодим уж и печку растопил. Ну так энто просто, а вот с дверью пришлось повозиться — петли-то с «мясом» оторвали, супостаты. От ведь нелюди! И что им неймется? Приладили мы дверь наконец, сидим у печки, и Никодим все сказывает:

— Я иду, значитца, а они отовсюду шасть! Шасть! И все на конях! И гром! И огонь из палок! — Оттопыренные уши у него так и задергались. Но уже вроде как немного успокоился, сидит у печки, греет руки о железную кружку с горячим чаем.

— Что за палки-то? — нахмурился я.

— А бес их знает! Я раньше никогда таких не видывал! Сказываю же, Михей, от Лукавого они! Палки-то! Никак, черная магия!

— Что же энто получается, черная магия опять в наш мир пришла?

— Почем мне знать? Но выглядит оно так, что да, — кивнул он и отпил из кружки.

— От ведь бесовы дети, — вздохнул я и себе чаю налил. Промерз-то весь до костей, до сих пор никак не отогреюсь. — Так как же ты в живых остался-то?

— А бегу я по селу, и за мной всадник! Так конь меня рогатой головой и боднул!

— И что?

— Ну, я в избу и влетел. А дальше ничаго не помню. Токмо как очнулся в сугробе. Чуть насмерть не замерз.

— Эх, Никодим, — вздохнул я.

— Чаго?

— А ничаго! Темнеет. Спать ложись, я тут на печи, а ты там. Вон топчан. С утра что-нибудь придумаем.

А что тут придумывать? Любаву вызволять надо. Лег я, а сон все не идет. Даром, что уставший. Поспать бы перед тяжелым деньком, да все глаз не сомкнуть. Так хотелось сорваться и ринуться жене на помощь. Но нельзя, за окном вон темно уже, хоть глаз выколи, да холодно и следов совсем не видать. Заплутаю. Так до утра и провалялся.

С утра поднялся, наточил нож, наполнил деревянный тазик водой и начал сбривать с лица волосы. Сбриваю и в воду смотрю — ну, красавец: брови тяжелые, челюсть тяжелая, нос большой. Только над глазами немного волос оставил, но коротеньких, чтобы как у чистокровных, у них же там брови. А, закончив с лицом и шеей, принялся за руки: сбривал там, где одежда не прикрывает.

— Ты чаго? — спросил Никодим, продирая глаза, за окном-то ни свет ни заря.

— Ничаго, бреюсь.

— Зачем?

— Без шерсти я на чистокровного похож.

А о том, что у меня еще и когти на ногах, умолчал. Закончив с волосами, принялся одеваться.

— Зачем на чистокровного? — поднял брови Никодим.

— В поход собираюсь, — изрек я, подпоясываясь и большой охотничий нож на пояс вешая. — Любаву вызволять.

— Ты чаго? — еще больше удивился Ушастый. — Совсем того? У них же магия!

— У них, может, магия, а у меня — крестная сила, — заметил я и поцеловал нательный деревянный крестик, что на шее висел.

— Ты мертвых в нашей слободе видал? Раны их видывал?

— А чаво на их глядеть?

— А того! Их же копьями не кололи, из луков не стреляли! Токмо палки энти с громом и огнем. А какие раны!

— Ты бы их похоронил, Никодимушка, — заметил я и колчан полный охотничьих стрел с луком за спину повесил.

— Тьфу! Не губи ты себя, Михей. Одумайся! Мало ли девок на свете? Давай в другую слободу пойдем?

— Девок-то много, — кивнул я. — Токмо мне, окромя моей Любавушки, никто больше не мил.

Сказал так и из избы вышел.

Может, оно я и зря? Разве ж сдюжу? Один я супротив орды черных магов — где ж такое видывали? Но я уже порешил, а значит, так тому и быть. Любава-то, наверное, все надеется, что я ее вызволю. Не бросать же ее там. Но губить ли себя? А хоть бы и погубить! С хорошего коня не стыдно упасть, а за хорошее дело — умереть!

Седло я в соседской конюшне взял. Оно предыдущим хозяевам уже без надобности. А на моего Гнедка как раз впору. Теперь уже на моего, да. Конь токмо недовольно захрапел и рогатой головой мотнул, когда я его седлал да взнуздывал. А так он смирный, стоит, хоботком сено перебирает, большим глазом на меня косится.