— Главное, отстраненно наблюдать все, что возникает, понимая, что это все преходяще. Понимание преходящей природы всех явлений — это и есть мудрость, — продолжал он нести несусветный вздор.

Голод вспыхнул с новой силой. Можно подумать, у меня сильно много выбора: либо я его сожру и сбегу, либо стабилизируюсь в облике человека. Решено, медлить больше нельзя!

Руки сами преобразовались в щупальца с шипами. Из спины вырвалось еще несколько таких же. Я вскочил и, отталкиваясь сильными когтистыми ногами, рванул к старику.

Сбоку меня что-то ударило и сбило с ног. Медный робот! Мы покатились по полу. Я преобразовал рот в пасть, и из нее выросли хищные зубы, но кусать робота было бесполезно — медная обшивка лишь погнулась.

Моя плоть шипела, выпуская щупальца и когти. По всему телу открывались глаза и прорезались шипы. Робот сначала пытался задушить меня, потом — резать выдвинувшимся из его руки тесаком. Все порезы тут же заживали. Обвивая противника плотными кольцами, я увидел выражение лица Диодора, и оно меня поразило: ни капли страха!

Удивление и любопытство, а также еще что-то, названия чего я не мог припомнить, — это все, что отобразилось на его лице. Я повидал много людей — никто из них не реагировал так спокойно на близость смерти. Словно ему было мало того, насколько меня ошарашила его реакция, он еще и сочувственно изрек:

— Как жаль, что жажда и страх настолько поработили тебя. — После чего направился к двери.

Клянусь Великими Бессмертными! В его голосе было именно это! Сочувствие! Да, наконец я вспомнил, как у людей это называется.

Я потянулся к нему щупальцем, но робот придавил его к полу и ударил меня в один из многочисленных глаз. Не то чтобы мне это причинило какой-то вред, но все равно неприятно.

Диодор скрылся за быстро распахнувшейся и так же шустро закрывшейся дверью. Значит, его выпустили и скоро здесь будут молодчики с оружием! Словно разъяренный питон, я со всей силы скрутил робота. Послышался хруст, ломались металлические кости.

Оставив обмякшего еле слышно потрескивающего робота, я рванул к вентиляционному люку и прямо так, не отдирая «жалюзи», быстро просочился сквозь них в вентиляционную шахту.

Как жаль, что старик ушел живым! Вот я дурак! Надо было подойти к нему в человеческом виде и только тогда кинуться. Так робот бы не успел. Но жажда была такой сильной, что я совсем забыл об этом медноголовом. Жажда?

Как он там сказал? Жажда и страх поработили меня? Черт, а он ведь не выказал ни капли страха. Как? Я должен сожрать его, чтобы узнать. Но сначала надо бы поглотить капитана, тогда я получу власть над кораблем и дурацкой Эльзой, будь она неладна.

Коли не брать во внимание приготовления, с колодцем я провозился целый Божий день. Все оказалось не так просто, как помышлялось вначале. Хорошо еще, что погода поспособствовала — весь день светило солнышко и таял снег. Прежде всего надо было приладить к колодцу два прочных столба с дырками сверху. И ведь надо же, чтобы они были на одном уровне! Вот с этим я долго провозился.

В конце концов одолел и продел в дырки прочную палку, к одному ее концу прикрепил деревянное колесо, а на другом приделал набалдашник. Посередине палки приладил полое полено и привязал к нему цепь с ведром на конце. Теперь можно было крутить колесо и поднимать из колодца ведро с водой.

Хорошо бы еще сверху дашок приделать, но то уже опосля, как отдохну. Солнце закатилось, и ангелы Господни-то уже начали зажигать звезды на небосклоне. Несмотря на поздний час, Любава опробовала результат моих трудов и осталась довольна:

— Вот, теперь хоть смогу воды набрать, коли ты опять весь Божий день по сугробам шастать будешь, — заключила она и тут же схватилась за брюхо: — Ох и резвый же малец.

Я положил и свою руку на ее изрядно опухшее чрево. Моя рука против ее — что лапа медведя около ладошки ребенка. И вдруг так сильно захотелось поскорее увидеть сына, ну, или дочку, не знаю, как там Бог даст. А ведь уже недолго осталось, со дня на день должен был явиться мой первенец на свет Божий.

— Тимофеем назовем, в честь деда, — решил я, хотя деда я уже совсем не помнил, разве что из рассказов матушки. Сколько же там человеку отмерено? Три десятка лет, не более. Дед-то у меня долгожителем был, только под конец четвертого десятка помер.

— А коли девочка?

— Тогда ты имя придумывай, — улыбнулся я.

— Давай в дом пойдем. Холодно.

Ту ночь я спал словно убитый. На утро проснулся от истошного стука в дверь. Кто-то дубасил так, словно намеревался разбить дубовые доски.

— Ну, кого там еще черти принесли с самого утра?! — прикрикнул я, отстраняясь от теплой и сонной Любавы.

— Какого еще утра? Ты в окошко глядел?! — послышался знакомый голос. — Уже давно последние петухи отпели!

Разрази меня гром! Да это же голос нашего батюшки! Я вмиг пробудился и, сев в кровати, начал быстро напяливать валенки. И что ему понадобилось в такую рань?

Кое-как накинув тулуп и отворив дверь, я увидел священнослужителя Пахомия. Полнотелый и пухлощекий, он весь трясся от негодования, да так, что его длинные широкие уши, висевшие до плеч, крупно дрожали. А это, насколько мне ведомо, весьма тревожный знак.

— Ты что же учудил, Михей?! — с порога начал он.

Я вышел из дома и осторожно затворил за собой дверь, чтобы не потревожить Любаву. После чего склонился к нему, я-то был на целую голову выше, и полюбопытствовал:

— Что случилось, батюшка?

— Вон! Вон что! — Он схватил меня за рукав и поволок за собой куда-то за дом.

Я уже и так уразумел, куда он меня тащит. Еще до того, как увидал свой колодец. Колесо было сломано и валялось на земле, полое бревно снято и разбито в щепки, а длинная палка сломана. Вокруг стояло несколько молодчиков из нашего села.

— Что же энто… — только и смог вымолвить я, замерев на месте.

— Что?! — обернулся ко мне раскрасневшийся Пахомий. — А я поведаю тебе что! Энто нарушение одиннадцатой заповеди!

— Но…

— И не пытайся лукавить, нечестивец! — взмахнул руками поп. — Ты сделал энто! Ты! Честные люди своими глазами видывали!

Я глянул на стоявших поодаль молодчиков, потом на Пахомия, и заметил:

— Я и не помышлял лукавить.

— Как ты мог? Поведай! Как? Как Лукавый овладел твоим разумом и подвиг на презренные деяния?

— Жена попросила, — ляпнул я и тут же пожалел. Черт! Не надо было еще и ее вмешивать.

— Жена?! — округлил глаза Пахомий, и его длинные уши задергались еще сильнее. — Жена?!! Вот ведь как действует Лукавый! Не зря же говорят, женщина — сосуд греха! Энто же из-за нее и случилось грехопадение! И как токмо жена твоя докумекала? Как прознала о механизме бесовском? Неужто по наущению Лукавого?

— Да где там! — спохватился я. — Она же такое в своей родной слободе видывала! Было там такое колесо, сам видал, еще до того как ее мне сосватали!

— Вот ведь бесовское семя! Был бы в тех краях благочестивый пастырь, он бы такого непотребства не допустил!

— Жена-то беременна! — попытался вразумить его я. — Ей тяжело…

— Ты совершил грех изобретательства! Тот самый, из-за которого случилась Катастрофа и Великая Зима!

— Но я же просто приладил колесо к колодцу, чтобы жене было легче воду набирать! — И не думал отступаться от своего я, хотя и понимал: бессмысленно и нелепо, коли поп решил, что энто нарушение одиннадцатой заповеди.

— Ты кем себя возомнил? Думаешь, можешь играть в Бога?

— Нет, — признался я.

— Ты хоть помнишь то, что в Святом Писании об одиннадцатой заповеди сказано, нечестивец?! — И, не дав мне и слова втулить, он упоенно начал цитировать: — Кто пользуется механизмами, будет действовать механически. А живущий механически, будет иметь механическое сердце. Тот, в чьей груди бьется механическое сердце, утратит первозданную чистоту и доброту. А без первозданной чистоты в жизни не останется счастья…