Ну, я тогда и испугался. Шипел, извивался, грыз его зубами из всех частей тела. Да что там! Я так неистово метаморфировал, что за раз сжег несколько килограмм собственной массы! Он, конечно, тоже не отставал, только вот я сильнее оказался. До сих пор ума не приложу как, он-то покрупнее меня был. Как сейчас помню: щупальца — во! Морда — во! Только вот что такое масса против Искусства? Я-то быстрее метаморфировал, вот и победил.

Ну да, я отчаянный. И через столько лишений прошел — это я позже понял, когда поглотил его окончательно. Из его воспоминаний понял, как легко он жил по сравнению со мной — всю юность под родительской опекой. А о Бессмертии он от родителя и узнал. Мой же столь многому обучить меня не успел. А жаль. Мы могли бы до сих пор быть с ним вместе. Почему бы и нет? Некоторые метаморфы так и дружат всю жизнь.

Дружить всю жизнь. Да, это было бы чудесно. Я опять взглянул на своего ребеночка: он уже начал выпускать маленькие псевдоподийки! И такие миленькие! Мой малыш. Я-то его никогда не брошу и не обижу. И другим обижать не позволю! Он будет со мной всегда, всю жизнь! Если захочет, конечно.

Когда был жив мой родитель, мы с ним часто просто лежали рядом, держась щупальцами, и смотрели на звезды. Ну, или прятались от дождя в норах или пещерах, прислонившись боками друг к другу и чувствуя тепло. Старые добрые времена.

Когда-нибудь мы с моим ребеночком тоже так будем чувствовать тепло друг друга и знать, что у каждого из нас есть тот, кто защитит, не даст в обиду, позаботится. Эх, как же мне этого не хватало. Ну теперь-то у меня есть шанс все изменить! На этот раз я никому не позволю отнять у меня родное существо!

Я вынул глаз из дырки и пополз обратно к люку. Открыв его с помощью кислоты, проскользнул в систему вентиляции. После чего направился к вентиляционному люку в центре управления. Как хорошо, что он тут недалеко.

Уже перед самим люком я выглянул глазиком на стебельке между «жалюзей» люка и осмотрел центр управления — пусто. Быстро просочившись между жалюзей, я сполз вниз и, плюхнувшись на землю, высоко поднял сразу четыре глаза на стебельках. Обозревая местность на триста шестьдесят градусов, пополз в сторону компьютера.

Из памяти главного механика Глеба я хорошо знал все внутреннее строение местной электроники, поэтому с легкостью отвинтил железный щиток. Как? Да просто! Видоизменил конец щупальца в подобие гаечного ключа, или как там у людишек называются эти штуки? Ну такие, которыми можно отвинчивать всякие там гайки и шурупы.

Спустя несколько минут я был уже внутри главного компьютера. Этой дурацкой Эльзы. Ну и подкорректировал там кое-что. Все! Теперь та мерзкая электронная тетка больше никогда мне не помешает! И видеонаблюдения больше не будет. Хе-хе!

Монастырь располагался в полудне пути от нашей слободы. Да и то токмо коли ехать туды рысью. У меня самого лошадей-то нет. Йванко Курносый меня подвозил на своей повозке. Погода выдалась та еще: с самого утра еще вродя ничаго, а как отъехали от слободы, начало мести так, что аж подвивало. Я хоть и укутывался в тулупчик, но все равно до костей пробирало. И туман. Впереди широкий круп коня видать, высокую холку — тоже, и даже витые рога за нею, а далее — хоть глаз выколи. И метет.

— Заплутаем, — пожаловался я.

— Не заплутаем! — возразил Йванко Курносый. — Гнедок-то мой дорогу ведает, чай, каждую луну ездим, а бывает и чаще.

Гнедок, может, и ведает, токмо ему и самому не любо. Вон как фыркает да храпит. Несколько раз даже пытался в родную слободу воротиться, но Йванко разве позволит? Ничего бедолаге не оставалось, окромя как вперед переться, супротив метели. Хотя что ему? У него шерсть вон какая, ажно до самых копыт. Не то что у меня. Ему-то, может, и ничего, не замерзнет.

— Коли заплутаем, насмерть в такую метелицу замерзнем, — опять попытался вразумить его я. — Незнамо, найдут ли нас окочуренных, али зверь какой порвет.

— Не заплутаем! — возразил Йванко и погнал Гнедка пуще прежнего.

Ехали мы так незнамо сколько, я все укутывался да по сторонам опасливо поглядывал — чего доброго еще зверь какой кинется. Мало ли ихнего брата туточки? Хотя куды там. В такую погоду нормальные звери по норам сидят.

Посматривал я все на Йванка — и хочется же ему в метель переться? А он и правда курносый, нос на пятачок похожий, и из-под шапки торчат четыре уха — по два с каждой стороны. И длинные же, что у тех осликов, токмо заостренные к кончикам и с косматой шерстью. А на шерсти ажно сосульки появилися. Нет, подумалось мне, ему тоже не хочется, но, вестимо, раз батюшка сказал, значит, надить.

Пока ехали, я замерзшей рукой котомку придерживал и на ней еще одну, помельче. Ту, в которую Любава пирожков мне в дорогу собрала. А времени-то много прошло, полудникать, небось, уже пора наступила. Но в такую метелицу разве пополудникаешь? Пирожки уже, небось, и во льдинки замерзли. Ох, как бы и мне не окочуриться. Сдвинул шапку на глаза и втянул голову в плечи пуще прежнего.

«Как же ты там без меня будешь целую сороковницу?» — вспомнились слова Любавы, и аж слезы навернулись. «Ничего, Любавушка, сдюжим. Ты, Любавушка, не горюй, я же воротюсь. А пока я Ушастого попросил, он тебе воду носить будет. Ну и коли чаго по хозяйству тяжелого надить будет — так ты ему поведай». Изрек так, а самому подумалося: «Ушастый-то, может, и ничего, парень хороший. Токмо, вестимо, одно дело своему по хозяйству помогать, а совсем другое — чужому».

— Тп-р-р-р, — скомандовал Йванко, и конь послушно остановился. — Ну, приехали!

Поправил я шапку и осмотрелся: а и правда, стоят вокруг меня каменные избы. Раньше сказывали, что есть такие на свете, но сам-то я никогда не видывал. Диво-то какое, некоторые еще и многоярусные, высокие. И крыши черепичные хорошо видно, туман-то сошел, а метелица почти утихла, не завывает, токмо снег кружит.

Отвел меня Йванко к наместнику. К тому, значитца, который более всех имеет попечение о благоустройстве братии и обители.

— Как и велено батюшкой нашим, Пахомием, привез я вам нового отрока на сороковницу. Для епитимьи да покаяния, — доложил Йванко, держа шапку у груди.

— Грамотный? — полюбопытствовал тощий пожилой человек со скорбным лицом, что у какого-нибудь заморенного голодом старого мерина.

— Читать-писать умею, — кивнул я, теребя в руках шапку, — матушка научила, царствие ей небесное.

— Хорошо, — изрек он, что-то в пергаментах своих выводя гусиным пером, а потом как прикрикнет: — Брат Иоан, а поди-ка сюды!

Отвел меня брат Иоан в келью: комната размером не более стойла для лошадей. Топчан, маленький столик и мрачный лик какого-то святого на бересте чернилами нарисован да к каменной стене прибит. Маленькое окошко с мутным стеклом плотно прикрыто. И прохладно же, печки-то нет, огонь токмо в общей зале горит, оттуда и тепло. Да разве ж его вдоволь?

— Сегодня можешь отдыхать, послушание тебе настоятель завтра даст, — заметил брат Иоан. — К полуденной трапезе ты уже, пожалуй, припозднился, а к ужину в колотушку позвонят, тогда в трапезную и приходи.

— Куда идти-то?

— Да куда все, туда и ты.

И ушел.

Сел я на топчан и помышляю: ну и дела, сорок дней здесь жить, как же энто сдюжить? Вынул промерзший пирожок из котомки и ну его жевать, да огненной водой из фляги запивать. Так и началась моя жизнь в монастыре.

На следующий день послушанием мне дали работу писарскую в скриптории, то бишь книги древние повторять да для дитев сохранять. А переписывали мы не токмо религиозную литературу, но и все, что опосля Катастрофы уберечь удалось, ибо, как сказывал главный певчий:

— Наш святой долг — сохранить культуру. Культура — это то, что делает нас людьми, ибо что есть человек без культуры? Зверь, не более.