Хвала всем богам, Джим заметил произошедшие во мне перемены, ведь иначе нам грозили бы такие проблемы, которые и вообразить-то страшно. Я обратила внимание, что в тех случаях, когда мы оказывались вместе, он чаще прикасается ко мне и проявляет больше внимания.

Впрочем, была одна вещь, против которой он возражал: мой новый цвет волос. От природы они у меня непримечательные; в народе такую масть зовут темно-русой или мышиной, а я обозначала ее как «цвет компоста». Теперь же волосы стали очень темными, почти черными, угольного оттенка.

— Ты стала похожа на нее, — заметил Джим.

— На кого?

— На эту твою подружку, как там ее звать.

Можно подумать, он правда не помнил!

— Беатрис?

— Да, ты становишься ее копией: такая же стрижка, такой же цвет волос. Такое же, ну я не знаю, поведение.

— Спасибо.

— Это жутко, Эм.

Как и предсказывал Фрэнки, книга продавалась довольно неплохо, — учитывая все обстоятельства и благодаря моему интервью у Гусека, на данный момент она обзавелась аурой успеха, пусть и небольшого.

Я дала еще несколько интервью для радио и интернет-ресурсов, пара-тройка рецензий появились в чуть более значительных изданиях. Как-то утром, проверяя рейтинги и обозрения на «Амазоне» (я проделывала это дважды в день), я с радостью обнаружила, что книга взяла барьер десятитысячника и теперь занимает респектабельное 8788-е место в категории «художественная литература».

Беатрис тоже была обрадована и несколько удивлена этой толикой успеха. Мы с ней регулярно беседовали, обменивались замечаниями, устраивали мозговые штурмы, как еще чуть-чуть продвинуть роман, но вскоре — всего-то через пару месяцев после выхода — уже наметилось небольшое ухудшение. Продажи оставались приличными, но их рост замедлился; Фрэнки силился подстегнуть интерес прессы, и я уже задавалась вопросом, не добрались ли мы до пика, после которого начинается медленное скольжение в окончательное небытие.

Разумеется, подобная перспектива меня несколько разочаровывала. Всякому простительно подумать, что мне не хотелось отказываться от своего места под солнцем, но правда в том, что я любила эту книгу. Я могла наизусть цитировать любимые отрывки, я думала о сестрах как о реальных людях, знала каждый поворот, каждую петлю их жизненного пути за описанное в романе десятилетие и полагала, что героини заслуживают лучшей участи, чем забвение на свалке.

Беатрис же просто стремилась хотя бы сохранить достигнутое. А как иначе — это же была ее книга. Сестры со своей жизнью, как мне регулярно приходилось себе напоминать, появились благодаря изумительному воображению Беатрис, и раз уж даже я так привязалась к ним, что уж говорить о ней! Я старалась избавиться от неприятного ощущения, что она будто вторгается на мою эмоциональную территорию.

Но меня озадачивала одна тенденция. Во всех обсуждениях, когда мы только затеяли нашу аферу, Беатрис неизменно уверяла, что не рассчитывает на большой успех, что все это в первую очередь эксперимент, цель которого — посмотреть, способна ли она писать за пределами криминального жанра, и что она будет рада передать книгу в мои руки, чтобы та зажила своей жизнью.

— Она будет вся твоя, Эмма. Поступай с ней, как сочтешь правильным, но не возлагай слишком больших надежд. Я буду на седьмом небе, если мы продадим несколько сотен экземпляров, и тебе советую так к этому отнестись.

Однако потом Беатрис начала беспокоиться, стала почти каждый день звонить мне с вопросами. Говорила ли я с Фрэнки? Что он делает для рекламы? Почему бы мне не устроить раздачу автографов? Общаюсь ли я с читателями на «Амазоне»? Во время одного из этих все сильнее раздражавших меня телефонных разговоров я заметила, что все нужные контакты у нее, и почему бы ей не послать копию отзыва важным людям? В конце концов, ни для кого не секрет, что мы подруги, и в том, чтобы маститый автор вроде нее помогал начинающему вроде меня, нет ничего необычного, особенно если книга, с ее точки зрения, хороша.

— Нет-нет-нет, я не могу вмешиваться. Люди могут заподозрить неладное.

Я сочла маловероятным, чтобы кто-то сделал подобные выводы лишь потому, что она позвонит паре-тройке критиков якобы ради меня, ради помощи подруги.

— В любом случае, — продолжала Беатрис, — весь смысл в том, чтобы посмотреть, сможет ли роман встать на ноги без привязки к моему имени, так что давай не будем ничего такого затевать.

— Ну, значит, мы имеем то, что имеем. Роман встал на ноги настолько, насколько мог. По-моему, результат твоего эксперимента получен, и я не совсем понимаю, чего еще ты от меня хочешь, — парировала я.

Беатрис действовала мне на нервы. С моей стороны упираться было довольно подло, ведь я тоже верила, что у «Бегом по высокой траве» большой потенциал, и не собиралась сдаваться, но все равно ощущала некоторое удовлетворение, когда Беатрис в ответ приходила в возбуждение и волновалась.

Она заглатывала наживку и начинала защищать роман, твердя о годах работы над ним и так далее и тому подобное, пока наконец я не избавляла ее от паники, сказав: «Хорошо, я постараюсь еще что-то сделать» или «Не переживай ты так, я поговорю с Фрэнки, наверняка у него в рукаве припрятан какой-нибудь козырь» — и вдобавок пообещав рассказать завтра о результатах без всякого намерения сдержать слово.

Нечего и говорить, что у меня не было ни малейшего представления, как дальше проталкивать роман. У меня не было никакого опыта в саморекламе, я не умела пиариться ни в рассылках, ни в соцсетях. Все это я оставляла Фрэнки, зная, что он будет стараться в полную силу, потому что потеряет больше всех, если роман не достигнет успеха, настоящего успеха. У Фрэнки не было ни времени, ни ресурса на новую попытку с другой книгой. Его кредиторы, банковский менеджер и, возможно, партнер по бизнесу не позволят ее совершить. «Бегом по высокой траве» должен стать для него либо спасением, либо лебединой песней.

А потом произошло нечто экстраординарное.

Терри устраивал небольшой званый ужин в честь уважаемого экономиста, приехавшего на конференцию, и, конечно, туда были приглашены и Джим, и Кэрол, и я — разумеется, в качестве жены Джима.

— Не понимаю, зачем меня позвали, — пожаловалась я мужу, пока мы собирались. — Я буду единственным неэкономистом за столом и, наверное, с ума сойду от скуки. Почему бы тебе не пойти без меня?

— Он будет с женой, — пояснил Джим, завязывая перед зеркалом галстук.

— Кто, этот знаменитый профессор?

— Да.

— Тогда ясно.

Так что я пошла на ужин, и жена, которую звали Вероника, оказалась очень милой. Мы с ней быстро откололись от общей застольной беседы насчет кредитования, дебетового сальдо, микро-того и макро-сего и завели свой разговор.

Вероника приехала из Франции пятнадцать лет назад, чтобы стать театральным режиссером в ныне несуществующей труппе, и примерно тогда же познакомилась с Марком, ее нынешним мужем. Первый час мы беседовали о французской мебели, французской деревне и, конечно, французской кухне. Кажется, ей понравилось, что я знаю и люблю ее родную страну.

— Вы не скучаете по дому?

Она на миг призадумалась.

— В это время года — да, скучаю. Лето во Франции — ну, вы знаете, какое оно. Мы ездим в отпуск — к морю, в сельскую местность… А тут в любое время все подчинено бизнесу. Вы, американцы, слишком усердно работаете.

Мы посмеялись.

— Кстати о работе: чем вы тут занимаетесь? Я имею в виду профессию.

— Я теперь журналистка.

Марк, который сидел рядом с женой и, похоже, одним ухом слушал наш разговор, обнял ее и гордо заявил:

— Веро пишет для «Книжного обозрения». — Он ласково стиснул ее плечо.

— А что это? — встрял Терри. — Ну, я имею в виду «Книжное обозрение».

Но я-то, конечно, уже поняла, что Марк говорит о «Книжном обозрении „Нью-Йорк таймс“» — специальном литературном приложении к влиятельной газете, которое выходило по воскресеньям, — и от такой новости забыла, как дышать.