Фрэнки привел меня в бар за углом, мы сели на плюшевый диванчик в большом элегантном помещении с фресками на выступах под самым потолком и длинной полукруглой стойкой вдоль стены, которую снизу доверху закрывали зеркала. Я подумала, что тут замечательно, и взяла с маленького круглого столика меню, а Фрэнки послал официанта за бутылкой шампанского.

Мы поговорили об интервью, обсудили особенно интересные и особенно скользкие моменты, и Фрэнки сказал:

— Я и не знал, что ты настолько юморная, Эм. Как так вышло?

— Юморная? Ты о чем?

— Ты знаешь о чем. Ты заставила Майкла рассмеяться вслух, а он мужик довольно серьезный. Но вышло очень здорово, одновременно и информативно, и весело.

— Тогда я очень надеюсь, что не запорола интервью. Книга-то вовсе не забавная.

— Ой, да брось ты! — Он легонько шлепнул меня по коленке. — Ты и сама понимаешь, что справилась. Не надо так скромничать. — Я улыбнулась, а Фрэнки несколько секунд помолчал и добавил: — Теперь книгу начнут хорошо раскупать, причем приобретать ее, как ты понимаешь, будут не только те, кто слушал передачу сегодня утром. Пойдут разговоры, программу станут скачивать. Это здорово.

А я думала о том, как Фрэнки только что назвал меня юморной. Виду я не подала, но его замечание немного меня задело. Получается, до сих пор он считал меня скучной? Впрочем, на самом деле я совершенно точно знала, о чем он, и это заставило призадуматься, как воспринимают меня в последние годы те, кто смотрит со стороны. Раньше-то я была и юморной, и остроумной — а все потому, что уютно чувствовала себя в собственной шкуре и легко позволяла себе непринужденность. Но каким-то образом жизнь мало-помалу развеяла мою беспечную уверенность в себе, и теперь я неизменно осторожна, хожу на цыпочках, и в результате приобретенная сдержанность приросла ко мне, как вторая кожа.

Однако, похоже, маленький огонек моего прежнего «я» не угас окончательно, и вот оно вырвалось наружу, целое и невредимое. И это было чудесно.

— Значит, вот как ты обо мне думал? — спросила я.

— Как?

— Что я скучная. По твоим словам, ты не знал, до чего я могу быть юморной, ну или что-то в таком духе, — объяснила я без малейшего намека на обиду. В мои намерения совершенно не входило ссориться с Фрэнки, мне просто искренне хотелось знать его мнение. Раз уж между нами, похоже, внезапно и почти мгновенно возникли легкие дружеские отношения, почему бы и не спросить? Да и в любом случае мне не хотелось снова убирать в долгий ящик прежнюю Эмму, которая без колебаний высказывала свое мнение.

— Я никогда об этом не задумывался, — признался он, — но нет, прямо-таки скучной ты мне не казалась, ведь я прочел твою рукопись. — Он тепло улыбнулся.

Его ответ мог бы расстроить меня по вполне очевидным причинам, однако почему-то польстил.

— Но ты, оказывается, темная лошадка! Что за криминальные истории пылятся у тебя на чердаке? Нужно вытащить их на свет божий проветриться, Эм, то есть принести мне. Уж я-то стряхну с них пыль, можешь быть уверена.

— Их нужно сперва серьезно доработать, но когда они будут готовы, ты увидишь их первым.

Изображая алчное предвкушение, Бадоса потер руки. А я внутренне передернулась от воспоминания, которого до сих пор избегала, — воспоминания о том моменте, когда я в прямом смысле перепутала себя с Беатрис. Теперь я стала гадать, как она к этому отнеслась, тут же вспомнила, что до сих пор не включила мобильник, и полезла посмотреть, не пропустила ли звонков или сообщений.

От Джима ничего не было. Я задалась вопросом, слушал ли он вообще программу; обещал послушать, но кто знает, вполне мог забыть. Однако от Беатрис пришло голосовое: «Привет, милочка моя, неплохо, совсем неплохо. Пожалуйста, позвони, когда получишь это сообщение». Я ожидала от нее большего энтузиазма, поэтому проигнорировала просьбу, сунула телефон обратно в сумочку и налила себе еще бокальчик шипучки.

Следующий час мы возбужденно строили планы на дальнейшую рекламную кампанию, и каждый раз, когда Фрэнки называл суммы и вероятные продажи, которые казались мне какой-то фантастикой, я шикала на него, а один раз распоясалась настолько, что даже зажала ему рот ладонью, но он все равно продолжал нести всякую чушь, и мы расхохотались. Это было замечательно.

День стоял ясный, яркий, и когда мы вышли из бара, у меня даже глаза заслезились. Фрэнки посадил меня в такси, но я спонтанно решила ехать не домой, а к Беатрис.

— Эмма, дорогая, поздравляю, — с обычной теплотой поздоровалась она и расцеловала меня в обе щеки.

— Значит, неплохо? — хмыкнул я, уронила сумочку на узкий столик в холле, взяла Беатрис под руку, и мы с ней пошли по коридору.

— Совсем неплохо, — ответила она, нежно похлопывая меня по руке, но в этом жесте мне почудилось легкое отвращение, будто она делала это только потому, что приняла такое решение.

— Все хорошо? — спросила я, когда мы уселись.

— Все чудесно, но должна сказать… — Беатрис заколебалась.

Так значит, мне не померещилось.

— Что?

— По-моему, мы сошлись на другом отрывке, — наконец проговорила она.

Я пожала плечами.

— Поддалась настроению момента. Мне показалось, что надо прочесть именно тот кусок. Это имеет значение?

Беатрис покачала головой.

— Нет, вовсе нет.

Мне оставалось только гадать, не разочарована ли она.

Я-то надеялась, что подруга будет довольна, даже восхищена, и согласится с тем, что все-таки мой выбор оказался хорош. Но я решила замять тему.

— Я рада, — с этими словами я потянулась вперед и положила ладонь ей на колено, вынуждая посмотреть на меня, — потому что очень ценю твое доверие и буду делать все возможное, чтобы его оправдать. Я хочу, чтобы ты мною гордилась, Беатрис, честное слово.

Она улыбнулась, взяла мою руку в свои и кивнула:

— Знаю. И поражена тем, как ты сегодня справилась. Ты действительно произвела на меня огромное впечатление. Это было блестяще, милочка моя.

— Да, еще как! — восторженно подхватила я и по-детски хлопнула в ладоши.

Потом я кратко пересказала нашу беседу с Фрэнки. Я почти забыла о своем маленьком проколе, когда Беатрис вдруг проговорила:

— Я только не поняла, к чему была вся эта история про твои предыдущие книги?

— Просто мне тогда показалось, что так будет лучше, — ответила я. — Давай смотреть правде в глаза: у романа очень сложная структура, и чувствуется, что писал его опытный человек. Думаешь, хоть кто-то купился бы на уверения, будто я написала нечто подобное без всякой подготовки, ни с того ни с сего, с первой попытки? И я действительно пробовала писать, ты же знаешь.

Беатрис посмотрела на меня, чуть наклонив голову, и уголок ее рта пополз вверх — просто воплощение насмешливой снисходительности. Но я, ничуть не смутившись, продолжала:

— Так что смысл в этом есть, верно? Мол, я опираюсь на свой опыт. Разве для того, чтобы сделать ложь максимально правдоподобной, не следует держаться как можно ближе к правде? Поэтому признание, что этот роман не похож ни на что из написанного мною раньше, было в своем роде правдой — вот как я рассуждала.

Беатрис запрокинула голову и разразилась смехом.

— Эмма, милая моя, до чего же умно! Но вот как насчет криминальной прозы? Ты же понимаешь, что тут может выйти конфуз. Тебя еще не раз об этом спросят.

— Я же говорю, чем ближе к правде, тем лучше. — Тут мы уже обе расхохотались.

— Ну, раз подражание — лучшая форма лести, то я только за, — тепло сказала Беатрис.

Однако я мысленно вернулась к тому мгновению, когда Гусек прервал мои бредни насчет криминальных романов. Я понимала, что вовсе не собиралась подражать Беатрис. И уж конечно не пыталась притвориться, что говорю о собственной работе. Нет, все было сложнее: в тот момент я забыла, что я — не Беатрис.

А Беатрис сделала мне несколько, как она сказала, замечаний, но я почти не обратила на них внимания. Мне хотелось лишь одного: домой. Я справилось отлично и знала об этом. Меня распирало от восторга, и я хотела видеть Джима, послушать его мнение. Я не могла дождаться того момента, когда услышу в его голосе гордость за меня.