Очень скоро стало ясно, что попытки Победоносцева пресечь развитие в обществе нежелательных, с его точки зрения, тенденций, а по сути, остановить ход времени посредством окрика с высот престола утопичны. Императорская речь 17 января 1895 года, несмотря на все заверения обер-прокурора, вместо ожидаемого умиротворения вызвала озлобление значительной части общества. Как ни старался Победоносцев доказать в письмах высокопоставленным корреспондентам, что «на простых людей и на деревни слово государя произвело благотворное воздействие», что присутствовавшие депутаты «вздохнули свободно»{473}, напряженность в стране неуклонно нарастала. Речь 17 января фактически стала отправной точкой обострения противостояния между властью и значительной частью общественных кругов, которое в конечном счете станет одной из главных причин крушения «старого порядка» в России.
Кандидаты на ключевые государственные посты, которых обер-прокурор подбирал на основании опыта «живого общения», интуиции, непосредственных впечатлений, ощущения духовной близости, в реальности чаще всего не соответствовали его представлениям. Так, за мнимой способностью Горемыкина вести дела «небюрократическим» путем скрывались безразличие, желание уйти от ответственности. Выяснилось, что он «был ленив и равнодушен до крайности и избегал всяких личных отношений и бесед»{474}. Соловьев же своей сумбурной деятельностью поставил цензурное ведомство буквально на грань развала. Не имевший никакого опыта работы в сфере цензуры, он, видимо, попытался всё начать «с чистого листа», радикально изменить методы надзора за печатью: карал и миловал издания по своему произволу, навязывал редакциям сотрудников и пр. Деятельность недавнего протеже стала для обер-прокурора истинным потрясением. «Я виноват, — писал Победоносцев Рачинскому, — что, поверив первому впечатлению, поместил его на должность начальника печати. Тут он действовал как безумный и посеял зло непоправимое»{475}.
Сама манера обер-прокурора вмешиваться во все дела и предлагать решения по самым разным вопросам в новых условиях выглядела неуместно, архаично, очень быстро начала вызывать негативную реакцию у высокопоставленных сановников, а главное — у царя. Уже в конце 1896 года тот с насмешкой заявил, что «Победоносцев нарекомендовал ему много министров, а теперь начал рекомендовать ему корпусных командиров»{476}. Почувствовав, что влияние престарелого сановника начало снижаться, большинство бюрократов немедленно перестали прислушиваться к рекомендациям, которыми их по старой памяти пытался снабжать обер-прокурор. Это поветрие коснулось в том числе и получивших назначения благодаря протекции главы духовного ведомства, в частности Горемыкина. «В течение всего своего правления, — жаловался обер-прокурор в письме Рачинскому, — он ни разу не последовал моей рекомендации и ни разу ничего не сделал, о чем я просил его»{477}. В целом политическое влияние Победоносцева ощущалось лишь в 1895–1896 годах, позднее он вовсе не обладал тем колоссальным могуществом, которое продолжала приписывать ему молва. «В первые два года, — жаловался он впоследствии Витте, — когда меня изредка спрашивали, я давал ответ… А затем меня уже и не спрашивали»{478}.
Утрата, на этот раз окончательная, той позиции, с которой Победоносцев мог оказывать принципиальное влияние на политику правительства, стала для него тяжелым ударом — ударом не только по личным амбициям, но и по всей его политической концепции, согласно которой система управления самодержавной монархии просто не могла существовать, если при царе не находился советник, близкий по духу к народу и способный к живой, небюрократической деятельности. По замечанию А. В. Богданович, обер-прокурор выглядел «совсем больным, высохшим». В мае 1901 года генеральша сделала запись в дневнике: «Он очень самолюбивый человек, любит доминировать, а за последнее время он у царя никакой роли не играет, влияния у него там никакого, потому и сохнет»{479}.
К началу XX века в поведении Победоносцева особо заметными становятся деструктивные ноты. Негодуя на несправедливо, по его мнению, выказываемое ему пренебрежение, он начал демонстративно заявлять о бессмысленности всей текущей административной и законотворческой деятельности, давать резкие отзывы о коллегах по правительству. Чтобы показать всю глубину своего отчуждения от государственных дел, обер-прокурор перестал ездить в Государственный совет, посылая туда вместо себя своего заместителя Саблера.
Критическим подходом практически ко всему новому в 1890-е — начале 1900-х годов постепенно начинает определяться и содержание тех мер, которые Победоносцев считал необходимым проводить в рамках своей правительственной деятельности. Именно как проявление негативизма, неспособности выдвинуть какую-либо позитивную программу была воспринята в верхах развернутая обер-прокурором в 1893–1895 годах кампания против введения в России всеобщего начального обучения. Выступив вместе с Витте против мер продворянского характера, Победоносцев в то же время не поддержал выдвинутый министром финансов проект преобразования крестьянской общины, что также расценивалось современниками как доказательство исключительно критического настроя обер-прокурора («По обыкновению, раскритиковал то, что не от него исходило»{480}, — писал по этому поводу Половцов). Наконец, еще одним доказательством якобы присущего главе духовного ведомства «бюрократического нигилизма» стала его борьба против попыток расширения прав земств и введения земских учреждений в западных губерниях (провал последней меры стал одной из причин отставки Горемыкина в 1899 году).
Обер-прокурором всё чаще овладевали отчаяние, ощущения безнадежности и бессилия, предчувствие подступающей неизбежной катастрофы. «С тяжелым чувством подходим к новому столетию, — писал он Новиковой в конце 1900 года. — Нигде просвета не видно, и горизонты закрыты, и люди ходят как опьянелые»{481}. Те характерные для консервативного сановника управленческие приемы и методы, которые раньше срабатывали, теперь всё чаще оказывались неэффективными. Именно к этому времени в первую очередь относятся хлесткие высказывания бывшего воспитателя царя, шокировавшие современников, создавшие ему, помимо клейма «бюрократического нигилиста», репутацию скептика и циника, «Мефистофеля самодержавия». Поскольку эта репутация стала неотъемлемой частью расхожих представлений о Победоносцеве, закрепившихся в общественном сознании на рубеже веков и отчасти перекочевавших в исторические труды, необходимо остановиться на том, как она сложилась и насколько соответствовала действительности.
В воспоминаниях современников, общавшихся с Победоносцевым, сохранились упоминания о демонстративно эпатирующих фразах, которые собеседники, безусловно, не ожидали услышать от высокопоставленного чиновника. Помимо упоминавшегося выше изречения, что «Россия — это ледяная пустыня, а по ней ходит лихой человек», мемуаристы приводят еще ряд фраз схожего характера.
A. Ф. Кони вспоминал, что Победоносцев называл русских «ордой, живущей в каменных шатрах». «Кто нынче не подлец», — якобы, по словам Мещерского, заявил обер-прокурор Т. И. Филиппову, сомневавшемуся в нравственных качествах одного из своих сотрудников. «Всё равно кого назначить: один — мерзавец, другой — дурак»{482} — таков, в передаче еще одного мемуариста, был ответ Победоносцева Николаю II, просившему помочь сделать выбор между кандидатами на пост министра внутренних дел Вячеславом Константиновичем Плеве и Дмитрием Сергеевичем Сипягиным.
