Вежливые вооружённые люди действительно были из Службы, но не имели намерения ни пугать, ни угрожать: это Ливи, уже будучи на взводе, приписала посетителю зверское выражение лица. Трис искали, как вдову погибшего, чтобы предложить помощь и посетить похороны; когда она резко отказалась выйти, это списали на стресс.

За домом Бенеры, действительно, приглядывали. Мастер Дюме знал об этом из сводки общей агентурной сети, и потому счёл, что поездка к подруге вполне безопасна и ностоял только, чтобы обратно мы возвращались служебной машиной.

— И что же, они теперь будут её судить? — деловито спросила Ливи.

Она сидела полуголая среди мольбертов, — Марек присосался к груди и уснул; у неё был домашний, какой-то нежный вид, и при этом жёсткий тон и суровое выражение лица.

Арден отвёл глаза.

Строго говоря, в законах Кланов нет статей, предусматривающих убийство пары, — тем более, при таких своеобразных обстоятельствах. Несмотря на то, что пары умирают, и иногда это происходит непосредственно от рук партнёра, Волчий Кодекс умалчивает об этом; повсеместно принято, что это можно рассматривать не иначе, как трагическую случайность, а кое-кто даже говорит, что одиночество можно уже считать самым страшным из наказаний.

Тем более не существовало прецедентов с убийством зверя: это само по себе было совершенно невозможным, а невозможное, конечно, не описывают в законах.

Разумеется, действия Трис будет невероятно сложно квалифицировать в рамках существующей юридической практики, и Арден понимал это куда лучше, чем Ливи. Любое дело здесь будет шито белыми нитками и, по идее, вовсе не должно дойти до суда.

Но, с другой стороны, речь шла не просто о паре, — речь шла о волке, Восемнадцатом Волчьем Советнике, элите и одном из будущих лидеров Кланов, да ещё и сыне Тридцатого Волчьего Советника, единственном наследнике длинной волчьей династии. Сложно сказать, какими путями может пойти закон в такой ситуации.

— Этот Конрад ублюдок, — гневно сказала Ливи, — и все эти ваши волки ничуть не лучше, если станут давить на Трис!

Не знаю, как с холодным мышлением, но с лояльностью у Ливи всё всегда было хорошо: даже если бы Трис ночью приехала в Бризде и хладнокровно перерезала Конраду горло, Ливи сказала бы: «значит, было за что», — и упрямо отстаивала бы подругу.

Так и здесь: когда Марека удалось оторвать от груди и устроить на диване, Ливи сразу же полезла наверх, звонить Пенелопе и просить помочь с хорошим, неболтливым адвокатом из колдовских кругов.

Ещё примерно через час пришла машина из Службы. Своей резиденции в Огице у Тридцатого не было, и Летлима распорядилась принять его у себя; ребята обходили Трис кругом, как чумную, а я всю дорогу держала её за руку.

Трис сидела белая-белая, как полотно, совершенно расслабленная и безразличная ко всему. Она не спросила ни куда мы едем, ни что теперь будет: только сидела, тихая и поникшая, и позволяла мне нервно гладить её пальцы.

Ливи выдала нам в дорогу исписанный лист с контактами адвокатов и списками каких-то статей, на которые можно ссылаться при допросе, и стрясла с меня клятвенное обещание звонить. А Бенера ни с того ни с сего вручила Трис картину: крошечный круглый холст, размером от силы с карманное зеркальце, на котором был среди темноты и еловых силуэтов выписан глаз.

В зрачке глаза горели северные созвездия и плескалось чёрное колдовское море.

Тридцатый приехал поздним вечером, когда мы с Трис сидели в рекреации на жилом этаже и бездумно смотрели телевизор. Там крошечными блоками между рекламой шёл какой-то сериал с закадровым смехом, но ни одна из нас не могла разобрать сюжет и понять, почему это смешно.

Отца Конрада я до этого видела только на фотографиях, — это был высокий, усатый и стремительно лысеющий мужчина, харизматичный и приветливый на вид. Под его именем в Огиц приехала осунувшаяся тень с восковой маской вместо лица. Он тяжело сел в кресло в рекреации и долго молчал, пока в телевизоре кто-то преувеличенно бодро и наигранно шутил.

— Почему ты не позвонила мне? — спросил Тридцатый надломленно, и я вдруг остро почувствовала себя лишней.

Трис пожала плечами.

Он медленно кивнул, спрятал лицо в ладонях и заплакал.

Вечер тоже получился грустный, тихий, наполненный мягкой и какой-то печальной нежностью. Арден стал ужасно ласковый и целовал меня везде; я млела в его объятиях и подолгу рассматривала то вязь заклинательских татуировок, то едва заметные в неровном свете веснушки, то черты дорогого лица.

Когда он успел стать для меня таким близким, что одна только мысль: «Это могли бы быть мы», — причиняет боль?

Я тряхнула головой.

— Что это значит? — спросила я, ткнув пальцем с случайный завиток на коже, тянущийся по грудной мышце к подмышке.

— Усиливающая форма, — рассеянно пояснил Арден. Он лежал поверх покрывала, заложив одну руку под голову, в одних только полотняных штанах. Я наваливалась на него сверху, «не замечая», как вторая рука ненавязчиво оглаживает моё бедро.

Мне нравилось его касаться. В этом было что-то особенное, уютное и домашнее, как будто бы тепло чужого тела отличалось чем-то принципиальным от грелки или от батареи. Оно обволакивающее, мягкое, томное; даже просто проходя мимо, мне хочется задеть его хотя бы коротким жестом.

«Мохнатые всё время обжимаются,» — ворчала когда-то Ливи. После развода её, опухшую от слёз, всклокоченную от недосыпа и изрядно помятую родами, раздражали все проявления чужих отношений.

— И что она усиливает? — хихикнула я, аккуратно прикусывая кожу чуть выше линии.

— Ммм, — покачал головой Арден, ловко запуская ладонь мне под кофту.

Его рука лёгким, щекочащим движением прошлась по моему мгновенно напрягшемуся животу, пальцы ласкающе обвели сосок, и я сперва глухо выдохнула, а потом спохватилась и уточнила наигранно-наивно:

— Форма усиливает твои низменные порывы?

— Сама ты низменный порыв, — обиделся он, не вынимая, впрочем, руки. — Форма усиливает всё, что может быть нужно усилить. Здесь насечки, видишь?

С одной из сторон кривулина линии была, как щётка, облеплена тонкими делениями-рисками.

— Можно прибавить десять процентов, а можно триста. Татуировка сокращает формулу из двадцати четырёх слов до одного слова и направленного импульса.

Я не умела пользоваться импульсами: это был тот самый раздел, на котором, отчаявшись, я бросила курсы по чарам и перешла в артефакторику. Мне было тогда лет десять, и я отчаянно мечтала быть хоть в чём-то похожа на Ару, чтобы память о ней продолжалась во мне, и чтобы её серна смотрела на меня из потока звёзд. Увы, я так и не научилась ни видеть, ни чувствовать, и любая попытка составить чары превращалась в механическое повторение чего-то, придуманного задолго до меня.

Память об Аре жила и без моей помощи. А звёзды — что звёзды; звёзды молчали.

Арден, ворча, всё-таки вынул руку из моей одежды, сел, оперевшись на изголовье кровати, и принялся демонстрировать: собрал над ладонью янтарно-жёлтый светляк, ровный и какой-то пушистый на вид. Он передал его мне, и я качала его в руке, как котёнка.

Потом Арден сказал те же слова, только теперь татуировка моргнула ослепительным иссиня-белым светом, — и шар вышел почти в два раза больше. Он перекинул его из ладони в ладонь, прокатил по руке, красуясь, и потушил оба.

Всё это ужасно ему шло, — как лесному зверю идёт зимняя шкура, а молодой ели — светлый крап свежих иголок: естественной, природной красотой, как будто что-то в Ардене с самого рождения было заклинателем. Через учение и мастерство он, казалось, не столько учился быть кем-то и делать что-то, сколько становился собой.

— Почему заклинания? — спросила я, пытаясь подражать тому тону, каким он когда-то, в незапамятные время, на прогулке по лестницам Огица, спросил у меня: «почему артефакторика?».

Он усмехнулся и притянул меня к себе, вынуждая перекинуть через него ногу и сесть сверху.