— Ничего не хочешь мне сказать? — пытко спросила Трис, когда мы наконец сели в поезд.

Я покачала головой.

Ночью мне снились кошмары. В них я снова и снова убегала от оскаленной, наполненной пеной лисьей пасти, ныряла в ледяную воду, тонула, плыла, потом опять бежала, потом почему-то разрывала в кровавую кашу мышей, а затем жёлтые зубы смыкались на моей шее.

Белое пятно-стрелка между залитыми кровью глазами. Моя бурая кровь, заливающая тёмно-рыжую шерсть. Брызги, пачкающие роскошный светлый мех на груди.

Хруст. Это ломаются мои кости.

Я не просыпалась с криком уже лет пять; всё это давно уже пройдено; но надо же — ничего не забыла, но надо же — каждый раз, оказывается, как первый.

Утром долго сидела, обхватив голову руками и понемногу раскачиваясь. Горьковатый привкус крови так и не вымылся с языка.

Наконец, решилась. Стянула с шеи перекрученный шнурок, погладила толстый медный круг, покрытый вязью слов. Узор метеоритного железа загадочно мигал, играя бликами; капля ртути тягучей волной омывала свою стеклянную тюрьму; промасленная деревянная бусина пахла чем-то травным, лесным. Я проколола палец левой руки и долго давила подушечку, пока тёмная кровь не собралась в горошину.

Капнула.

— Возьми мою кровь, чтобы связь уснула и забылась, чтобы написанную дорогу заволокло туманом… чтобы я стала свободна от всего, что придумано для меня… чтобы…

Слова во мне давно проникли друг к друга, перемешались, склеились в единую цепь намерения и чувства.

Я услышала, как ласка тихонько пискнула, недовольная. На секунду мы посмотрели друг другу в глаза: в её — пугливая растерянность, в моих — усталая жёсткость.

Она склонила мордочку и спрятала нос в лапах, и снотворный туман затопил её белую шерсть.

Каждый раз в такие моменты мне почти её жалко. Я знаю: как любой зверь, она хочет другого. Она хочет воплощаться, она хочет участвовать, она хочет разделить со мной жизнь, все события и все мои порывы. И, наверное, ей давно надоело спать.

С другой стороны, никто не заставлял её попасться мне. Я-то обозналась; а она могла бы выбрать кого-то другого, не так ли? Оскалиться, зашипеть, метнуться хищной молнией — и не даться мне в руки.

От этого всем стало бы лучше.

В Огице многие пользуются амулетами; их приносили в мастерскую Чабиты, и мне приходилось их чистить. Они обычно довольно простые: из гагата вытачивают гладкие кольца и покрывают знаками, иногда добавляя бусину окаменевшего дерева. Двоедушники носят их на плотном шнурке на шее, а кое-кто даже вместо серёг.

Эти амулеты никого не усыпляют, нет. Они лишь немного ослабляют запахи, — артефакторы говорят: разжижают воздух. Что там с воздухом, я, честно говоря, не очень понимаю, но знаю, что так двоедушники слышат чужие запахи приглушённо, а их собственный запах становится мягче и ненавязчивее.

Ни одну лисицу не обмануть такой поделкой. Лисы и волки делят запахи на тебя-человека, тебя-зверя и тебя-их-обоих, могут вынюхать на столичном железнодорожном вокзале пассажира, который был здесь вчера, и различают такие оттенки, которые не подвластны мне даже теоретически.

Нет смысла прятаться от лисы: она всё равно найдёт тебя, где бы ты ни был. Другое дело, если лисе будет нечего искать.

Я бежала поздним вечером, в праздничный день. Это давало мне кое-какую фору: у меня было никак не меньше двенадцати часов до того, как родители меня хватятся.

Конечно, они не сразу поняли бы, что я ушла далеко. Могли бы решить, что я побежала к девчонкам, или опять кукую на кладбище, или спряталась в мастерской. Мама всерьёз заволновалась бы к вечеру, и только утром папа обратился бы в полицию.

Около полутора суток. Около полутора суток, чтобы исчезнуть насовсем.

Я была тогда… ну, здорово не в себе. В крови плескался такой коктейль из паники и адреналина, что всякая река была мне не то что по колено — по щиколотку. Я забрала деньги не только из своего приданого, но и из кошеля, который готовили для Ары; я украла материалы у наставницы; я работала с ртутью без тяги и даже без респиратора. Я склоняла слова, как придётся, и откатом от неумелых заклинаний мне чуть не вышибло мозги.

Первый артефакт был раза в четыре тяжелее сегодняшнего, весь корявый и неопрятный, но он работал. Мой человеческий запах, смешиваясь с чарами, погружал зверя в сон, — и вместе со зверем засыпали и его запах, и его нюх. Я долго шла по воде, а потом вытащила из чемоданов чужую одежду, вымылась в снегу и натёрла пальцы пахучей кедровой корой.

Потом бегала несколько месяцев, случайно выбирая маршрут. Сменила документы. И прожила в столице почти полгода, чтобы убедиться: они действительно потеряли мой след.

Смешно, но сейчас я даже не могу толком оценить, сложно ли это было. Звучит, вроде как — не очень? Или, наоборот, чересчур? Первый год свободы превратился в моей памяти в перевареную кашу на воде, из тех, в которых, как в клейстере, застревает стоймя ложка — и невозможно понять, из чего вообще она сделана.

Тогда ласка тоже вредничала. Однажды, ещё до Огица, я вообще очнулась в двадцати километрах от города, в вонючей норе и на птичьих трупах; к счастью, было лето, и я кое-как смогла добраться обратно.

Но чем дальше, тем слабее она становилась, и тем гуще был окружающий её туман. Однажды, должно быть, мой зверь уснёт насовсем и утонет в этой молочной дымке.

Я надеюсь, что тогда ласка снова станет воздушным призраком и побежит вслед за колесницей Полуночи через чернильное небо, горящее тысячами огней. Я надеюсь, что для неё тогда снова начнётся Охота, и кто-то другой — не я, — свяжет с ней свою судьбу.

Тогда я перестану быть двоедушницей. И моя дорога станет наконец из далёкого, тоскливого несбывшегося — воспоминанием.

Это будет больно, я знаю. Это будет страшно, потому что кто ты такой, — лунный без маски, колдун без рода, двоедушник без судьбы?

И всё равно я отчаянно жду. Потому что только это и будет свободой.

В понедельник Чабита сердилась и загоняла всех так, что все эти философские глупости вылетели из головы.

Отдавали на чистку погодник, и где же он? Вот? А почему же некрасивый? Ну да, реставрировать не просили, но нельзя же отдавать клиенту такое!..

В смысле — раствор для чистки серебра кончился? А куда ж ты его дела? Пьёшь его, что ли, за счёт мастерской?.. Будешь теперь учитывать расход по журналу! Да, каждый раз. Да, в миллилитрах! Потому что нечего транжирить, или что же — не твоё, так и не жалко? И вот здесь в расчётнике подпиши.

Каки ещё пять процентов? Он же так и не пришёл!..

В общем, до самого вечера все работники старались пореже попадаться Чабите на глаза, и только мастер Финеас был, как всегда, совершенно спокоен, — потому что это как раз он и занимался причиной всех наших бед. Волчья Корона, начищенная до сияющего блеска, покоилась на бархатной подушечке с кистями в тяжёлом сейфе за бронированным стеклом. Рядом с сейфом стоял суровый недружелюбный детина, вооружённый автоматом и ещё неведомо чем.

Ласки приехали перед самым закрытием, и я не смогла удержаться от соблазна на них поглазеть. Притаилась за шторой, смешавшись с группкой таких же любопытных.

Их было трое. Старшая ласка совсем не изменилась с нашей прошлой встречи: тот же острый нос, цепкий взгляд, совершенная до последнего локона укладка, морщинки-лапки в уголках глаз. Её сопровождали две девушки помладше, суровая на вид заклинательница и девица с глупыми косичками.

Чабита называла старшую Матильдой, — я сильно сомневалась, что это её настоящее имя. Ради высокопоставленных посетителей гостевую дверь заперли, включили софиты над столом, и Чабита вынесла корону.

Она блистала, и даже Финеас, подмышкой у которого я оказалась при этом подглядывании, зачарованно вздохнул.

Мы за шторой ждали каких-то спецэффектов, но их не было. Ласка надела белые перчатки, аккуратно переложила корону в простую коробку для украшений, а коробку — в небольшой саквояж. Подписали документы, обменялись бланками с водяными знаками; девица с косичками аккуратно сложила их вчетверо и убрала во внутренний карман. Они коротко попрощались — и ушли.