— Я не уверена, что поняла верно, — честно признала я, аккуратно складывая вклеенный в книгу плакат с внутренними органами человека, — но проблема, судя по всему, в том, что мой артефакт отдаёт запах ласке. А так вроде как нельзя, потому что сейчас не Долгая ночь, и граница наших миров проникаема только в одну сторону. Так?

— Не знаю, — Арден пожал плечами. — Я запутался ещё на гагате и ртути, у которых что-то там между собой не так.

— А почему не переспросил?..

Он улыбнулся, глядя на меня как-то снизу вверх:

— Ты очень увлечённо рассказывала.

Это было… по-своему мило. Трис, когда я забалтывалась, грозилась сдать меня полиции занудств, — «как полиции нравов, только для таких, как ты». А Ливи, хоть и была тоже артефактором, интересовалась по большей части промышленным производством.

От неловкой паузы спас мастер Дюме. Тетрадь он на кухню не взял и написал на краешке газеты: «Всё верно».

— Тогда с аксиомой что-то не так, — я пожала плечами, стараясь говорить спокойно и не думать о том, что вообще сказала. — Потому что это совершенно точно работает.

— Нарушаешь закон? — усмехнулся Арден. — Опять?

— Это другой вид законов…

«Как со шмелями», — написал мастер Дюме там же, на газете.

Эту шутку я знала: аэродинамика, мол, не может объяснить, как летает шмель, и если бы шмель учил физику, он не стал бы летать. Так и работает магия? Или не так? И не упаду ли я сейчас — грамотный шмель, который вдруг понял, что летать не должен?

Я нервно схватилась за свой артефакт, выпутала его из ворота платья, прислушалась к току силы, к мерному сердцебиению слов.

— Нет, — сказал Арден, как-то поняв. — Я всё ещё тебя не чувствую.

К его чести, — в голосе почти не слышалось разочарования.

Амрау — крошечный городок, даже по меркам консервативных двоедушников Леса, привычных к тому, что зверям — особенно крупным, — требуется простор.

До Огица я бывала и в столице, и в нескольких городах, которые считаются в Кланах крупными, в том числе в портовом Тиб-Леннау, насквозь пропахшем рыбой и дымом крупнейшего на материке пивного завода. Там дома жались друг к другу, почти не было дворов, а под табличкой «городской парк» скрывался жалкий скверик на три берёзы, и у приезжих в этих условиях быстро развивалась клаустрофобия. Приграничный Огиц, выстроенный больше по задумке колдунов, чем двоедушников, был и того теснее.

Потом я, конечно, привыкла. И к многоэтажным домам, и к улицам без единого клочка травы, и к чисто декоративным клумбам, устроенным по моде лунных. В Огице жило больше ста тысяч людей, и это только по официальной переписи. Нет никаких шансов знать Огиц до последнего угла.

А вот Амрау — это совсем другое дело.

Я не была там шесть лет, но когда Арден раскатал на ковре карту с какими-то ему одному понятными пометками, узнала его сразу: до последнего двора, до последнего переулочка.

Как и многие города в этой части Леса, Амрау вырос вокруг хутора. Сам хутор всё ещё стоял, на самом козырном месте из всех: на холме, прислонившись надёжным забором к лесу и захапав цветными столбами огромное поле, на котором всегда, как ни глянь, ковырялся комбайн. Хутор назывался Орешком, был неправдоподобно стар, и по городу гуляли страшилки о том, что в его теплицах растут хищные цветы, что старая Магбе жрёт младенцев по полнолуниям, и что в колодце у дороги плавают неупокоенные мертвецы.

Про мертвецов — неправда. Это я знаю точно, потому что однажды провалилась в этот колодец. Про остальное — не знаю.

Формально к семье бывших владельцев хутора принадлежала одна только Магбе, которой Полуночь не дала ни пары, ни родных детей, и во многом поэтому она собрала в Орешке целую ватагу беспризорников со всей округи. На деле весь Амрау был в каком-то далёком колене роднёй: было время, когда наши предки плодились безудержными темпами, перестали помещаться на хуторе и настроили по округе домов.

Так и получился город. Разросся, окультурился, дотянулся до шоссе, но остался диковатым и по-провинциальному простодушным. На карте он был больше всего похож на вытянувшийся от многократных стирок носок. В мыске стоял старый хутор, манжета упиралась краешком в шоссе; их соединяла Большая дорога, тянущаяся через весь город. Та часть, где пятка, подмывалась рекой, с противоположной стороны подползали горы; ступня считалась старым Амрау, а паголенок — новым, застроенным серийными типовыми коттеджами. Папа всё время ворчал, что надо бы пристроить полностенный второй этаж, и флигель, и летнюю кухню, и башенку для голубятни, но его ворчания хватило только на крепкую новую баню.

— Ваш дом вот здесь, — Арден постучал карандашом по красной метке, хотя мог бы этого не делать: я и так сразу же его нашла. — А второй мост — тут.

Там тоже стояла метка, трагично-чёрная, угольная; она приходилась примерно на середину стопы «носка». Всего мостов было четыре: первый, второй, третий и подвесной; низкий берег реки регулярно заливало, и дороги вели только к скучным вещам вроде лесопилки или грибных склонов.

— Кто был последним, кто видел Ару дома?

— Я, — я пожала плечами. В этом я признавалась много раз, ещё тогда.

Вообще, про следствие я спросила по большей части от скуки. Мои записи Арден передал в Сыск, ответа не было, наступили выходные, и даже детективы на балконе кончились; я рассчитывала на какую-нибудь ненапряжную баечку, но Арден взялся за пересказ всерьёз, как будто только этого и ждал.

Возможно, так оно и было.

— Во сколько она ушла?

— Я не запомнила. — Об этом меня тоже много раз спрашивали. — После ужина, и папа уже спал, то есть никак не раньше семи. Мама была у тёти Рун, она вернулась бы в районе полуночи, а Ара говорила, что её не будет пару часов, то есть не позже десяти. Мне кажется, было часов девять… но я не уверена.

В деле это всё наверняка было написано, но Арден всё равно спрашивал. Поглядывал при этом встревоженно: не упаду ли я снова под пианино, задыхаясь? — но я не падала. Всё это было давно и успело стать просто событиями, фактами, которые зачем-то хранит в себе память.

— В районе восьми тридцати. В девять она была вот здесь, у сквера. Её видел некий, — Арден сверился с записями, — Бёркель Мавинеха, бизон. Он запомнил и её, и время, потому что как раз чинил часы в уличной подсветке.

Наверное, лисы нам об этом рассказывали. Но общался с ними только папа, заторможенный и туповатый из-за зимы; мама была совершенно разбита новостями, а мне было девять, и со мной разговаривали всего дважды, в день пропажи и где-то через неделю. Тогда это был длинный нудный допрос, на котором присутствовала школьная учительница, но ей, кажется, было даже страшнее, чем мне.

— Бёркель возился с артефактом до самой ночи. Он утверждал, что Вердал опоздал на свидание и был раздражён ещё тогда. Их разговора он не слышал, ушли и ладно. Он почему-то считал, что подростки начнут залезать на фонари и всё испортят…

— Это Бёркель, — я вздохнула. — Он служит при муниципалитете и заранее ненавидит всех за то, что они потенциальные вандалы.

— Служил. Он умер лет пять назад.

— А. Я не знала.

Арден ещё раз вгляделся в моё лицо, но ничего особенного в нём не увидел.

— Дальше. Это было на следующий день после Охоты, поэтому на улицах толком никого не было. Это с одной стороны плохо: мало прохожих. С другой — хорошо: отлично сохранились следы. В следующий раз их видели вот здесь, у качелей, и судя по всему там они были какое-то время, потому что у встречи нашлось целых три свидетеля.

Кто-то из них даже приходил к нам в дом потом, за день до похорон, виниться и плакать, и даже принёс деньги. Папа не взял, а гостя вежливо взял за плечи и вынес за калитку, попросив больше никогда так не делать.

— Первым был пекарь, Абрек Дарвилка, ёж, — продолжал тем временем Арден, и сдерживаемый, но всё-таки ощутимый азарт в его голосе снова выдернул меня из болезненных воспоминаний. — В девять он запер лавку и отправился домой, пешком, потому что траспорт уже не ходил. Следователь вместе с ним прошёл той же дорогой и засёк: до сквера с качелями примерно двенадцать минут. Итак, ориентировочно в девять пятнадцать или около того Вердал и Ара ругались на качелях, Абрек сказал — «склочничали». Девочка истерила и кричала что-то про то, что любой в Амрау был бы счастлив назвать её парой, Вердал ругался матом. Других подробностей он не запомнил.