Я думала, он пошутит что-нибудь глупое, но Арден сказал серьёзно:

— Я так слышу.

Я моргнула.

— Слышишь?..

Он пожал плечами и улыбнулся.

— Мир звучит на своём языке. Заклинания — это одна из мелодий в многоголосом хоре. Вести её — это быть частью чего-то большого и вместе с тем добавлять что-то своё. Это… сотворчество.

— И ты слышишь… вселенную? Как говорит она? Вот это всё твоё… «чтобы корень горя был вырван окончательно и безболезненно, а всё его тело обратилось в молчаливый прах»?..

Арден поморщился, потом поправил волосы и негромко рассмеялся.

— Так ты привязалась к этому корню!..

— А ты к александритовой пыли, — пробурчала я обиженно.

Александритовый артефакт Арден носил, не снимая: шнурок и сейчас обхватывал его шею, правда, сам круг соскользнул куда-то в подмышку.

— Эта формула, про корень… она же не работает. Это было просто упражнение, если хочешь, ммм, ироничное. Шутка такая, понимаешь?

— А где смеяться?

Он вздохнул.

— Заклинания очень лиричны, — мягко сказал Арден, сплетая наши пальцы, — и условны, и похожи на старые песни. И при этом они конкретны, Кесс, и каждое слово отсылает к действительной мировой правде. Нельзя вырвать корень горя, потому что его нет.

Я нахмурилась, собиралась возразить что-то, — а потом поняла.

Полуночь не ведает совпадений, — вот первое, чему учат двоедушников.

Не бывает совпадений; не бывает случайностей; не бывает неожиданностей; не бывает непредсказуемого, и свободного выбора не бывает тоже, — потому что Полуночь ведает дорогами, и она никогда, никогда не ошибается.

Мы сделаны из своей дороги. Мы срослись с ней, мы состоим из неё, — из каждого сделанного шага, из говорливого ковыля на лугу, из зовущего вдаль закатного солнца, из обидного жужжания мух, из жажды, из стёртых ног, из блаженных ночей на цветочном поле под шатром скатывающихся с неба звёзд.

Ты приходишь к развилке не сам, — тебя приводит туда дорога. Ты стоишь перед ней не сам, — вместе с тобой там стоят километры пройденного пути.

Ты знаешь теперь, что робкий запах, щекочущий нос, — это маки, и маковые поля были хороши. Ты видишь теперь, что уводящая вправо дорога забирает вверх, и уставшие ноги ноют заранее. Ты помнишь, как затопило низинный луг, и как страшно было глядеть в шумную воду с трескучего дерева…

Идти хорошо, — если есть карта, если есть цель, если есть путевые знаки и компас, и все они хоть что-нибудь значат. Но у тебя есть одна лишь дорога, и всякое новое «завтра» сделано в ней из «вчера». Если она приводит тебя в тёмный лес или обманчиво горящее огнями болото, так хочется сказать: это потому, что ты свернул не туда.

Но ты свернул, потому что с другой стороны надрывно выл кладбищенский гуль, и ты уже не можешь спутать его с басистой птицей.

Но ты знаешь гулей, потому что до того выбрал легко шагать вдоль реки.

Но ты прельстился рекой, потому что кто-то — когда-то — прокатил тебя до города на своей лодке…

Следует ли теперь заклеймить корнем зла лодочника, чья дорога была ничуть не короче твоей?

То, что храмовники называют судьбой — это цепочка причин и следствий, бесконечная, протянутая из прошлого в будущее связь. Она живёт в тебе, как ни отбрыкивайся, и каждый узелок на ней делает тебя — тобой; она проросла в тебе, и та лоза давно стала позвоночником; твои глаза — её бутоны, а пыльца густо размешана в твоей крови.

Кто виноват, что цветы вышли мелкими и синими? Наверное, кто-нибудь; но они уже твои, они уже проросли, и у тебя не будет других: из пройденной дороги не вырезать часть пути, не исправить пропахший сыростью октябрь на пропитанный солнцем август.

Не отменить.

Не вернуться.

Не переделать.

Дорога вьётся дальше, и ты делаешь шаг. И ещё один, и ещё, и ещё, и однажды — если будешь достаточно смел, — ты бежишь среди звёзд, чтобы поймать своё завтра и свою судьбу.

— Наверное, он ей выл, — вдруг сказал Арден, и лицо его одеревенело. — Конрад, твоей Трис.

Я пожала плечами. Мне не хотелось говорить о них.

— Так не должно быть. Пара — это не сумасшествие, и эта связь не должна… вот так. Ты не перестанешь быть собой, если почуешь меня.

Я вцепилась в артефакт и покачала головой. Всё это хорошо на словах; всё это просто, пока не о тебе.

Арден вздохнул, а потом вдруг улыбнулся:

— Когда оракул сказала, что я найду тебя в Амрау, родители страшно поругались.

Я нахмурилась.

— Потому что Амрау — дыра, и тебе не подходит провинциальная девица?

— Тьфу на тебя, — фыркнул Арден и нежно щёлкнул меня по лбу. — Дурашка. Отец говорил, что мы должны немедленно поехать в Амрау. А мама — что ноги её там не будет, а мне стоит поехать куда-нибудь на юг и не возвращаться никогда.

Я скривилась:

— Не сумасшествие, говоришь?

— Ну… вряд ли большее, чем другие.

Артефакт Трис бросила в лесу: то ли специально выкинула, то ли просто забыла забрать. За ним отправили лис, и уже поздним вечером они вернулись обратно с большим цинковым коробом, заполненным смесью мелкого песка и каменной соли.

Я ожидала, что мастер Ламба вновь вспомнит о секретности, и исследовать артефакт будут в тишине и за закрытыми дверями. Но меня всё-таки пригласили: утром, когда на небе ещё не загорелось и следа позднего зимнего рассвета, в комнате зазвенел телефон.

— Слушаю, — отрывисто гавкнул Арден в трубку, даже, кажется, не открыв глаз.

Я попыталась закопаться глубже в одеяло и под шумок заползти на нагретую половину кровати, но Арден безжалостно выдернул из-под меня подушку и протянул телефон.

— Если вас не затруднит, — мелодично сказала трубка совершенно бодрым голосом Долы, ассистентки мастер Ламбы, — мы будем рады видеть вас в лаборатории.

Кажется, я оделась даже быстрее, чем проснулась, а пуговки на рукавах рубашки застёгивала уже в лифте.

В лаборатории был полный свет и толпа, — судя по виду некоторых из собравшихся и количеству круглых кофейных пятен на чертежах, у артефакторов Волчьей Службы выдалась насыщенная ночь.

— Поразительно, — восхищался мастер Ламба, вывешивая на огромную доску увеличенный снимок одного из узлов, — просто потрясающая вещь!.. Только посмотрите на соотношение Бразеля в квадрате 4–6!..

Он подскакивал на месте, забавно перепрыгивая с ноги на ногу, и от этого длинные полы мятого пиджака хлопали его по коленям. Пенсне с множеством линз трепыхало ими, как стрекозиными крылышками.

Артефакт лежал в центре стола, бережно разобранный по схеме. Нашли его, видимо, в грязи и разбитым: вокруг корпуса выстроилась батарея растворителей, щёток и салфеток, а рядом с раскрошенным рутиловым кварцем лежал в качестве образца другой, целый и незначительно хуже качеством.

Наверное, нагревшись, он протопил собой снег.

Артефакт был похож — и одновременно не похож на мой. Медный круг, с заключённой в стекло ртутью в центре; но часть камней заменена другими, и знаки иные, чем у меня. Сделан он был аккуратно и точно, и вместе с тем с явными ученическими ошибками, вроде криво выполненной ободковой закрепки. Все они на схеме были безжалостно обведены красным маркером.

С другой стороны, обработка самих камней была точнейшая, и сами камни отобраны со знанием дела: ничего гретого, ничего тонированного, ничего леченого, и даже бирюза — натуральная, что огромная редкость даже в профессиональных мастерских.

— Такое ощущение, что материалы готовил один человек, а собирал артефакт другой, — шёпотом сказала я Доле, которая невозмутимо варила на крошечной конфорке целую кастрюлю кофе.

— Так и есть, — она тряхнула головой, — подождите немного. Как только придёт Летлима, начнётся брифинг. Сделать вам?..

— Да, спасибо.

Она столовским черпаком плюхнула в кружку кофе и протянула её мне.

Летлима задержалась: новости застали её во время утреннего собрания с безопасниками, и она вышла с него жёсткая и недовольная. На ней был ярко-оранжевый, режущий глаз брючный костюм и жёлтая рубашка, а знак VI она вставила серьгой в ухо; сопровождавший её мастер Дюме смотрелся на её фоне бледной серой тенью, и только посох с каменьями немного разбавлял эту дисгармонию.