— Что это всё такое? — шёпотом спросила я, провожая взглядом меховой шлейф. Он тянулся, и тянулся, и тянулся: одному из служащих пришлось придержать двери лифта и так ждать.

— Резиденция, — кисло ответил Арден. — Мама «будет рада» нас видеть и попросила выделить комнаты на четвёртом этаже.

Цифры «3» в лифтовой кабине не было: Арден как-то помялся и неубедительно назвал этаж «техническим». Зато было целых шесть подвальных этажей, а выше четвёртого — «М», то есть мансарда, «Б», то есть башня, и «Л», то есть лётная площадка.

Четвёртый этаж представлял собой длинный коридор с ровным рядом дверей по обе стороны. Они нумеровались, как в гостинице, от 401 до 422. Здесь мастер Дюме махнул нам рукой и ушёл куда-то к лестницам, а сопровождающая открыла дверь 403, выдала нам с Арденом по ключу и откланялась.

Я даже не успела толком осмотреться, когда в комнату без стука вошла она.

— Ты не можешь мне запретить, — горячечно сказал Арден. — Я привлечён к делу по приказу Сыска, и…

— Могу, — спокойно сказала женщина. — Я запросила перевод дела в Службу, документы прошли сегодня утром. Желаешь взглянуть?

Арден явственно заскрипел зубами.

— И что же, ты считаешь нужным меня отстранить?

— Никакой полевой работы, — она загнула один из пальцев, — никаких поездок, никаких выходов за периметр без сопровождения, никакой самодеятельности, никаких дурацких шуточек. Можешь доставать приличных специалистов глупыми расспросами или посчитать, что ты в санатории. Второе предпочтительнее. Это для твоего же блага!

— Мама!..

— Подыши, — посоветовала она и повернулась ко мне.

Судя по всему, слиться с обоями у меня не вышло, надо было драпать через дверь. Я так и стояла, не разувшись, на кафельном пятачке у входа в комнату, держа сумку перед собой. В довольно большой, на два окна, хорошо обставленной комнате с лебедями из полотенец на широченной двуспальной кровати, было — вопреки стараниям неизвестного дизайнера — чудовищно неуютно.

Мне почему-то казалось, что она на меня кинется. Ласка внутри шипела и перебирала лапками, будто пыталась придумать, как удачнее отбиваться. Но женщина подошла и протянула раскрытую ладонь:

— Меня зовут Летлима, — она улыбнулась, и я неуверенно пожала ей руку. — Не думаю, что этот достойный сын посчитал нужным обо мне рассказывать.

Летлима. Редкое имя, и я определённо где-то его слышала.

— Летлима Маро Киремала, — с той же неподвижной улыбкой подсказала она.

Я сглотнула и глупо уставилась на золотой знак «VI» на её пиджаке.

Я знала, конечно, что Арден из волчьей семьи. Я знала, чья это резиденция. И всё равно мой мозг отказывался соотносить «маму» и Волчью Советницу Летлиму Киремала, связанную с шестым волком Маро, известным как Покоритель Болота.

По телевизору она казалась ещё холоднее и ещё старше.

— Очень приятно, — кое-как выговорила я.

Она несколько мгновений рассматривала моё лицо, а потом усмехнулась:

— Врать не умеешь. Ну, ничего, это наживное. Матильда сумеет тебя натаскать.

— Я не…

Но она уже отвернулась, а я не смогла достойно сформулировать, что именно я не.

— Милый, найди сегодня время позвонить отцу, пока он не придумал новых глупостей. И получи карточки для столовой у Важицы. Договорились?

Арден, видимо, воспользовался советом «подышать», потому что ответил спокойно:

— Разберусь. Мама, нам лучше бы отдельные комнаты.

— Зачем? — безразлично спросила она и сама себе ответила: — Впрочем, ладно. Реши с Важицей.

В кармане волчицы заговорила помехами рация. Я не смогла разобрать ни слова, но Летлима нахмурилась, и между бровями проявилась глубокая кривая морщина.

Она привычным движением, не глядя, переключила каналы рации и рявкнула:

— Блок на шесть-двенадцать.

— Принято, — неразборчиво пробормотала рация.

И Летлима сразу же сщёлкнула каналы обратно, опустила рацию в карман и снова надела нейтральное лицо.

— Постараюсь пригласить вас на ужин, — доброжелательно сказала она. — Не могу обещать.

Я машинально кивнула, а Арден вставил:

— Мне нужен будет допуск, как обычно.

— Разумеется, — она пожала плечами.

Уже из коридора она улыбнулась одними губами:

— Чувствуйте себя как дома.

И захлопнула дверь.

Колдуны говорят: все мы родом из прошлого. Двоедушники думают о том иначе: мы — узелки на канве мироздания, точки на струне судьбы.

Однажды Полуночи — или, если угодно, Тьме — пришло в голову записать, что станет быть, если пройти от илистого речного берега к опушке леса, через березняк до самых маковых полей, вдоль канавы к деревеньке и дальше вверх, вверх по известняку, чтобы посмотреть с лысой горной вершины на извилистые меандры реки. Бессчисленное множество крошечных шагов, каждый из которых не несёт в себе собственного смысла! Сколько развилок, разрешённых именно так, как загадано, — и сколько пустых, пронзительных дней в ожидании следующего поворота.

До каждой крупицы дорожной пыли, до каждой ковылинки, до каждой минуты сомнения и до каждой капли нежданного дождя, — это и есть дорога. Ты прошёл её своими ногами, а она отпечаталась в тебе, отразилась, повторилась.

Она и есть — ты.

Мы — узелки на канве мироздания. Мы — точка на струне судьбы. Мы — не та остановка, до которой успели дойти, но вся приведшая к ней дорога; мы математически определены этим путём. Вот, что мы такое.

В самом начале времён была одна только Тьма, и больше ничего не было. У Тьмы были глаза-бездны, которыми она глядела в пустынное, чёрное ничто.

Зачем мне глаза, — подумала Тьма, — если в них некому смотреть?

От горького, горького одиночества Тьма стала плакать, и плакала тысячу лет и ещё тысячу лет и выплакала тысячу тысяч раз по тысяче тысяч слёз. Её слёзы стеклись в круглое-круглое серебряное озеро и стали Луной.

От Луны родился свет, а искры света стали её детьми.

Потом ещё много чего было: и дети Луны отрекались от неё ради бездны, а бездна жевала их и выплёвывала; и те, кому недоставало лунного света, основали на чёрной земле свои колдовские Рода; и на землю лилась голубая кровь, пока не стала морской водой; и шестнадцать лучших колдуний вмуровали в мёртвые горы, и каждая из них стала источником и матерью для реки, а их земли откололись друг от друга и научились быть островами.

Была Ночь, но никто не называл её Ночью, потому что дня тогда не было. Мы стали говорить о Ночи лишь тогда, когда наш мир столкнулся с каким-то другим, и вместе со слепящим солнцем, белым цветом и смертью в него пришли звери.

Тогда на новой земле появился Лес, а его противные травы расползлись повсюду вокруг. Тогда среди деревьев родились двоедушники, сразу же подрались друг с другом и понастроили заборов. Тогда мы стали скрывать изначальный язык друг от друга и в конце концов едва его не забыли.

Это тоже — кусочки наших дорог; в этом тоже есть мы.

__________

* История о детях Луны и детях Бездны — а вместе с тем о мраморных статуях, изгоях, иллюзиях и красоте, — будет рассказана в романе «Чёрный полдень».

Это было дикое время, кровавое, жуткое. Что было раньше, мы помним по путаным церковным текстам, непонятным хоралам и скрижалям, полным неясными знаками. А время Кланов мы знаем по поминальным песням, по страшным сказкам, по полузабытым суевериям и по острым теням, спрятавшимся за привычным сегодня.

Тогда мы были зверями больше, чем людьми. Тогда у волков рождались волки, у белок — белки, а у рыб — рыбы; тогда твоя судьба была определена с первого крика, а дорога сияла ярко-ярко, будто освещённая фонарями.

Лес велик, но всё же не бесконечен. А зверей родилось бессчётное множество, и все они сидели друг у друга на головах и отчаянно друг другу мешали. Они расселились от берега до берега и от берега до гор, они научились пахать землю и ловить рыбу, они построили подземные сады и грядки на верхушках деревьев, они научились пить солнечный свет, будто сок, и всё равно порою всё, что они могли бы есть — так это друг друга.