— О! Красивый драгун! — произнесла третья фигура, в которой по нежному тембру голоса Баньер признал особу женского пола.

«Черт! Черт! — подумал он и стал искать глазами владелицу этого прелестного голоса, который, сколь бы наш герой ни был напуган, сладостно коснулся его слуха. — Черт! Надо бы мне сменить костюм, а то в глазах здешних обитателей я выгляжу уж слишком воинственно».

Между тем он несколько успокоился, рассмотрев двух своих собеседников, одетых в цивильное платье, и благосклонную ценительницу его наружности — хорошенькую девушку лет двадцати.

Как мы уже сказали, один из двоих поймал под уздцы его лошадь, другой держал левое стремя Баньера. Двадцатилетняя же красавица стояла на пороге гостиницы.

Быстрым взглядом окинув все, что его окружало, и видя, что ни в самой гостинице, ни вокруг нее стражниками не пахнет, Баньер с самым решительным видом спешился.

Как только он расстался со своей лошадью, слуга отвел животное в конюшню, сам же Баньер кротко позволил увлечь себя в залу, предназначенную для трапез.

Они знакомы каждому, эти неудержимые токи, что неизменно приводят смертного туда, куда он жаждет прибыть.

Так вот, скакуну хотелось прибыть в конюшню, а всаднику — в трапезную, и оба достигли своей вожделенной цели одновременно.

Оба субъекта сопровождали Баньера с самой любезной миной, как вводят в дом желанного гостя. А он не противился, весьма удивляясь их предупредительности.

Прелестная дама каким-то непонятным для Баньера образом, надо полагать на крылышках сильфиды, с крыльца гостиницы перепорхнула на порог столовой.

Испытав разом соблазны сердца, зрения и желудка, Баньер уступил этому тройному влечению.

Для начала ему пришлось ответить на множество вопросов, впрочем вполне естественных со стороны людей, которые были к нему столь предупредительны, и, в общем, сводившихся к одному:

— Куда вы направляетесь, драгун?

— Куда направляюсь? — повторил Баньер. — Да это ж яснее ясного, черт возьми: еду в Париж!

— Прошу прощения, но вы могли бы ехать и куда-либо еще, — уточнил один из собеседников Баньера.

Баньер посмотрел на него с удивленным видом. Ехать куда-либо еще, в то время как Олимпия и г-н де Майи направлялись в Париж, — это было невероятно!

И он покачал головой:

— Нет, нет, ни в какое другое место я не еду.

— Но, видимо, господин драгун избрал именно этот путь, — заметил другой, — и я не вижу ничего дурного в том, что он направляется в Париж; да, кстати, и мне нужно именно туда.

Баньер рассудил, что настало время приглядеться, с кем же его свел случай, и, пока подавали на стол, он, смахивая носовым платком пыль с сапог, рассмотрел новых знакомцев во всех подробностях.

Первый, тот, кто предположил, что Баньер может ехать и не в Париж, являл собой коротышку лет пятидесяти, краснощекого, зажиточного на вид, с большим животом, с толстыми короткими руками, и был одет в серо-коричневый камзол, такие же штаны и серо-голубые чулки в мелкий рубчик.

Второй, довольно высокий и худой, в одеянии, обычном для обывателя, но с плюмажем над ухом, отличался длинными руками, длинным носом, тонкими запястьями и маленькими черными-пречерными круглыми глазками; нос его — да будет нам позволено снова к нему вернуться, ибо он того стоит — уходил вбок от прямой линии в той степени, которая вынуждает людей, удрученных подобным недостатком, прибегать для их устранения к заботливейшим услугам костоправов, ибо никакая иная черта физиономии человека не доказывает с большей убедительностью его отклонений в области нравственности.,

К сожалению, Лафатер, у которого мы почерпнули эти сведения, тогда еще или не успел родиться, или, даже если уже появился на свет, пока не умел писать, из чего следует, что Баньеру не представилось случая ознакомиться с его трудами.

Он подумал, что этот субъект с длинным кривым носом, должно быть, взял себе привычку сморкаться слева направо, и от этого прискорбного обыкновения и произошел упомянутый выше телесный изъян.

А может быть, он и вообще ничего особенного не усмотрел, ни о чем не подумал, и его помыслы, отданные прелестному носику Олимпии, ни на миг не были отвлечены длинным гнусным носом человека с плюмажем.

Между тем этот субъект пыжился весьма надменно, не забывая в то же время поглаживать по бедру развязно выдвинутую вперед ногу и некогда золоченую головку эфеса длинной рапиры.

По временам он благосклонно устремлял свои черные маленькие глазки на свою спутницу, красивую женщину, чей портрет вполне стоит того, чтобы посвятить ему дюжину строк.

К тому же мы, романисты, никогда не скупимся, когда дело доходит до описания красивых дам, а супруга человека с плюмажем — она явно приходилась ему супругой — была, повторяем, красива.

Впрочем, о том, какова она была, вы, читатель, можете судить сами. Миниатюрная свежая блондинка с большими ярко-голубыми глазами, с полными, но тонко очерченными губками, чаще улыбчивыми, но порой и жеманно складывающимися сердечком, и с крошечными ручками воистину пленяла глаз.

Заметив, что гость в своих наблюдениях добрался до нее, она сделала ему очаровательный реверанс.

Разговор пошел отвлеченный и, как то и принято между людьми незнакомыми, сосредоточился на общих местах.

Потолковали о дороге, о погоде, о лошади путника.

Что касается первой из затронутых тем, то тут Баньер проявил сдержанность: у него были всевозможные причины не распространяться о том, откуда он держит путь.

Зато относительно второго пункта он позволил себе больше вольности, признав, что жара и в самом деле дьявольская.

— А все-таки не так жарко, как в Абруцци, — вставил человек с плюмажем. Почему? Что там такое в Абруцци? Это мы сейчас увидим.

Ну, а когда дошло до третьего пункта, до лошади, тут он стал речист и многословен, словно Овидий.

Оно и понятно: Баньер имел три причины действовать подобным образом. Первую мы уже называли: он заботился о том, чтобы никто не знал, откуда он взялся.

Во-вторых, он не мог воспрепятствовать погоде действовать по собственному усмотрению, то есть становиться еще более жаркой. Ему только и оставалось, что обсуждать разные степени зноя, подтверждая, что здесь так же жарко, как в Абруцци. Однако этого он делать не стал — то ли потому, что разделял мнение собеседника на этот счет, то ли из-за полнейшего безразличия к предмету.

В-третьих, он хотел продать своего коня, отмеченного, как все лошади кавалерии, клеймом — цветком лилии на крупе, а следовательно, узнаваемого и способного навлечь на него по дороге беду.

Толстяк в серо-голубых чулках и обладатель плюмажа пустились в рассуждения о качествах лошади.

Последний не уставал восторгаться ее красотой.

— И все-таки, господин маркиз, позвольте мне с вами не согласиться, — сказал коротышка.

«Ого! — подумал Баньер. — Так я имею дело с маркизом? Черт!.. Ну да посмотрим».

И, надо сказать, чем больше он смотрел на этого человека, тем ему, любителю прекрасного, все неприятнее казался его искривленный нос.

— Но, — промолвил маркиз, — в чем вы можете упрекнуть эту лошадь? Ведь она говорит сама за себя.

— Она, сударь, запалена.

— Э! — вмешался Баньер. — Если б сказать вам такое не было изрядной неучтивостью, я ответил бы вам, что вы в этом совсем не разбираетесь.

— Ну, на сей счет, — возразил маркиз, — я не разделяю вашего мнения. Я готов защищать животное, которое кажется мне великолепным и внушает симпатию, но утверждать, что этот господин ничего не смыслит в лошадях, о нет! Нет и еще раз нет! Такого я бы никогда не сказал.

— И все же… — начал Баньер.

— Любезный драгун, — слегка покровительственно перебил человек с плюмажем, и тон его покоробил Баньера, — этот господин — крупный торговец шелком, в своих поездках загнавший больше лошадей, чем весь ваш полк вместе с моим когда-либо положили в боях, если бы даже они воевали против принца Евгения и господина Мальборо.

— О! Так у вас есть полк? — вырвалось у драгуна.