Он приблизился к ней:

— Вам ничто не мешает отправиться в Париж?

— Зачем?

— Чтобы выступать там в Комеди Франсез; у меня на руках разрешение на ваш дебют.

— Значит, вы заботитесь обо мне?

— Всегда. Это право друга.

— При том, что считали меня счастливой?

— Я прекрасно знал, что это неправда. Мне все известно: и каков тот, кого вы избрали, и…

— Не говорите о нем дурно: он так несчастен!

— Я лишь хотел сказать, что он недостоин вас.

— С моей стороны это было заблуждение, безумие, порожденное тем, что вы покинули меня.

— Поскольку я считал себя причиной вашего несчастья, это привело меня к мысли помочь вам, спасти вас, если еще не поздно и если сами вы того пожелаете.

— Говорите, господин граф.

— Нужно принять решение, Олимпия. Необходимо покинуть этого человека, который сделал вас несчастной, который вас разоряет.

— Вам и это известно?

— Говорю же, я знаю все. Нужно покинуть господина Баньера, наберитесь же мужества и сделайте это.

— Увы! Все уже сделано.

— Вы расстались с ним?

— Бедный юноша! Мы разлучены. Да, его только что арестовали.

— Что же он натворил, Боже правый? Он еще опозорит вас, это ничтожество!

— Да ничего он не натворил, несчастный! Он взят по требованию иезуитов. Вы, может быть, знаете: он отказался им подчиняться.

— Разумеется, знаю. Значит, официал только что приказал схватить его?

— В моем доме! — воскликнула она, плача.

— Как, здесь? У вас?

— Еще четверти часа не прошло.

— Ах, мой Бог! Шестеро стражников и пристав?

— Да.

— Баньер — высокий брюнет, стройный, хорошо сложен?

— Да, да!

— Как он был бледен!

— Вы его видели?

— Направляясь сюда, я встретил его, окруженного стражниками.

— Боже мой, Боже мой! Он мог вас увидеть!

— Он меня даже услышал, когда я произнес ваше имя и осведомился, где вы живете.

— О, бедный юноша! Это убьет его!

— Убьет? — вскричал удивленный полковник. — Это еще почему?

— Потому что он к вам ревнует! Потому что он прекрасно знает…

Олимпия чуть не проговорилась, едва не выдала тайну своего сердца. В это мгновение оно раскрылось, ее сердце, целый год прожившее в каком-то обольщении призрачных желаний и мимолетных радостей.

— Что он знает? — с нежным волнением спросил полковник.

— Он знает, — произнесла Олимпия твердым голосом, — что я неизменно питаю к вам величайшее уважение, господин граф.

— Уважение?

— Это единственное чувство, которое я могу позволить себе сохранить к вам, — прошептала молодая женщина, вновь заливаясь слезами.

Полковник ласково сжал ее руку.

— Вы жалеете о нем? — спросил он. — Вы ему сострадаете?

— Да, я ему сострадаю; да, жалею… но не о нем, не о жизни, которую он, увы, заставил меня вести. Хотя я его любила, хотя сама его увлекла, потому что я не столь низка, чтобы предавать свои привязанности, даже если они были недостойными. Так что, повторяю, я о нем не жалею, но не могу не признать, что сейчас он поистине заслуживает сочувствия и что этому несчастному суждено всю жизнь не только страдать, но и обвинять меня во всех его страданиях.

— Говоря так, вы радуете меня, Олимпия, — сказал полковник. — Я запомнил вас мужественной, и мужественной вы остались. Прекрасно! Если бы вы знали, как сладко сердцу от сознания, что оно не обманулось, выбирая предмет своей склонности! Вы великодушная женщина. Я вас спасу. Я не знал, что этого малого арестовали; зато мне было известно, что он сделал вас несчастной и что порой вы подумываете о том, чтобы вырваться на волю. Но мне было бы весьма не по душе видеть, что вы отрекаетесь от него или все еще его любите.

— Увы! — вздохнула Олимпия. — Значит, лишившись вашей любви, я по крайней мере не потеряла вашего уважения.

— Вы можете рассчитывать на все мои чувства; однако сейчас давайте подумаем о самом неотложном. Собирайтесь и едем.

— В Париж?

— Да, Олимпия. У меня есть и лошади и карета.

— Я не стану вам напоминать о моем театре: королевский приказ отменяет все контракты, и мне это известно; но скажу о другом — о злосчастном узнике, который умрет от горя, когда в его темницу дойдет слух о моем отъезде. Он обвинит меня в жестокости и неблагодарности, если не в чем-нибудь и того хуже. Ведь в конце концов это ради меня он покинул иезуитов.

— Однако не можем же мы отправиться в тюрьму вместе с ним.

— Вы могли бы использовать свое влияние, чтобы избавить его от тюрьмы.

— Я не имею никакой власти над церковным судом.

— Попробуйте.

— Ни в коем случае, дорогая моя. Вы напрасно считаете, будто чем-то обязаны этому человеку. Он попал в тюрьму, так пусть там и остается. А вы порадуйтесь, что таким образом покончено со всеми трудностями.

— Никогда! Это было бы подло. Я на такое не способна. В несчастье я его не покину.

— Такое рыцарство — только себе в убыток. . — Нет, это веление сердца!

— Но, наконец, не можете же вы заставить официала выпустить на волю преступника, уличенного по всей форме.

— Тогда никакого Парижа: пока этот несчастный не на свободе, отъезд для меня исключен. Что же, вы представляете меня бездушной особой, способной забыть человека, попавшего в тюрьму, сгинувшего из-за нее, забыть потому лишь, что она его больше не любит? Женщиной без жалости, которая будет наслаждаться жизнью на воле, в то время как возлюбленный, некогда избранный ею, умирает от ярости и горя, запертый в монастырской келье? Нет, нет, вы стали бы презирать женщину, которая уступила бы вам в этом случае, и не могли бы любить ее.

— Олимпия, Олимпия, вы еще не исцелились. Вы испытываете к этому человеку нечто большее, чем сочувствие.

— Не настаивайте, — промолвила она, — ведь, не поняв меня сейчас, вы добились бы лишь того, что я стала бы сомневаться в вас.

— Когда я вам спасу этого человека, вы, Олимпия, снова попадетесь на его приманку.

— О!

— Люди этого сорта бесхребетны, они вроде рептилий: слабые, они всегда замирают, превращаясь в ничто перед лицом опасности, но потом оживают вновь; вы дочь Евы, вот змей и соблазнил вас. И еще соблазнит.

— Господин граф, дайте мне слово, что через два часа этот несчастный выйдет на свободу, и уже через пятьдесят минут я буду на пути в Париж.

— Ах, это все пустые слова!

— Обещайте же.

Граф поразмыслил с минуту. Потом он спросил:

— Вы вполне полагаетесь на себя?

— Дайте мне слово дворянина в обмен на мое слово девушки из благородной семьи.

— Сделка состоялась, — отозвался граф. — А теперь помогите мне придумать, как взяться за дело.

— О, что до таких задач, тут от меня никакого проку. Особенно сейчас, когда я совсем разбита, просто раздавлена; за последние месяцы, господин граф, стоящая мысль посещала меня никак не чаще чем раз в неделю, а отныне мне придется ждать очередной разве что раз в год.

— Тогда погодите, я сам найду выход.

— Как вы добры!

— Ничего не приходит в голову. Вырвать священнослужителя из лап его собратьев не легче, чем попытаться вытащить беса из кропильницы. Осколков не оберешься, это уж точно.

— Может, обратиться к архиепископу?

— Ну уж нет! Мы с ним непрерывно враждуем, к тому же иезуиты подстроили бы мне какую-нибудь каверзу. Постойте-ка… Есть у меня одно средство.

— Ах!

— Да, но для того, чтобы выбраться из одного рабства, вашему протеже придется попасть в другое.

— Оно будет полегче?

— О, вне всякого сомнения, а главное, это будет рабство на свежем воздухе.

— Так что же это?

— Ему нужно записаться ко мне в полк: будет заключен контракт. И когда иезуиты предъявят свою жалобу, им скажут, что их монах теперь драгун, а драгуны принадлежат королю; тут уж иезуитам придется выпустить свою добычу.

— Это и впрямь хорошая мысль, — обрадовалась Олимпия.

— Понимаете, моя дорогая: вместо того чтобы добиваться свободы для этого человека, я стану обвинять иезуитов в том, что они умыкнули у меня драгуна. Это изменит весь ход дела, и они проиграют.