Только оказавшись на свежем воздухе, Баньер смог перевести дух. Беглецы скользнули под липами, добрались до калитки и очутились на крутой пустынной улочке — по ней и заспешила Олимпия, увлекая своего спутника.

Они бежали слишком быстро, чтобы завязать беседу, но держались за руки, и пальцы их были красноречивее уст. Не останавливаясь, они пробегали за улочкой улочку, за площадью площадь, за переулком переулок — вплоть до Ульских ворот, остававшихся открытыми на всю ночь.

Оказавшись за городской стеной, они спустились к реке, свежее дыхание которой напомнило о ее близости ранее, нежели перламутровый отблеск водной глади, мерцавшей за деревьями прогулочной аллеи.

Баньер метнулся было к деревянному мосту, но, вместо того чтобы последовать за ним, Олимпия потянула своего спутника вправо и начала спускаться по прибрежному откосу, словно школяр, отправившийся грабить огороды.

Он послушно следовал за ней. Бедняга! Держа на тоненькой шелковой нити, она могла бы привести его хоть в седьмой круг ада.

Молодые люди прошли по берегу Роны шагов сто, а затем Олимпия направилась прямо к маленькой лодке и отомкнула замок на ее цепи ключом, который она позаботилась прихватить, готовясь к бегству.

Вместе с ней прыгнул в лодку и Баньер.

— Умеете грести? — спросила его актриса.

— К счастью, да, — ответил он. — Когда мы отправлялись на прогулку, гребцом бывал я.

— Хорошо, — лаконично откликнулась Олимпия. — Так гребите.

Он сел на весла и рьяно принялся за работу.

А пришлось ему не сладко: Рона широка и быстра в том месте, где наши беглецы вознамерились ее пересечь. Но Баньер не солгал — он не только оказался сильным, упорным гребцом, но и умудрился выказать определенную ловкость во владении веслами.

Тяжело дыша, истекая потом, до крови стерев ладони, он сумел пересечь реку так, что их отнесло не слишком далеко.

За спиной беглецов ни единый звук не свидетельствовал о том, что их преследуют.

Когда они достигли противоположного берега, Олимпия, все это время выполнявшая роль лоцмана, привязала лодочную цепь к одной из причальных тумб, местоположение которой ей было известно, позволила Баньеру протянуть ей руку, спрыгнула на сушу и бросилась бегом в направлении Вильнёв-лез-Авиньона.

Баньер побежал с ней радом, все еще ни о чем не спрашивая.

Впрочем, нашим беглецам не было нужды бежать в темноте к белевшей на склоне холма деревеньке: в двух сотнях шагов от ее первых домов Олимпия, задыхаясь, изнемогая от усталости, но не переставая смеяться, остановилась около живописной хижины, полускрытой виноградными лозами.

Баньер застыл рядом.

— Постучитесь в этот ставень, — велела Олимпия. Баньер только и мог, что повиноваться. Он заколотил

так, что затрещала стена.

— Кричите: «Папаша Филемон!» — продолжала приказывать актриса.

И Баньер закричал голосом Стентора:

— Папаша Филемон!

Изнутри отозвался чей-то старческий голос.

— Он там. Подождем, — сказала Олимпия.

И она присела на деревянную скамью, прислоненную к стене.

Внутри дома раздалось тяжелое шарканье старческих ног в шлепанцах.

Олимпия тотчас три раза отрывисто постучала в ставень.

— А, это вы, мадемуазель Олимпия! — послышался блеющий голосок старика.

— Да, это я, папаша Филемон, — откликнулась актриса.

— Хорошо, сейчас открою.

— В этом нет нужды. Разбудите только Лорана, и пусть, не теряя ни минуты, он оседлает двух лошадей.

— А вы как же?

— Я подожду здесь.

— Очень хорошо, — ответил старик.

И шлепанцы зашаркали в глубь хижины.

— Олимпия, Олимпия! — прошептал Баньер, переводя дыхание лишь во второй раз с тех пор, как стражники постучали в дверь. — Что с нами происходит, Господь всемогущий! И что это за тайный ход, по которому нам удалось выбраться из дома?

— Да просто потайная дверь, любезный мой Баньер.

— И о ней никто не знал?

— Никто, кроме меня, Клер и господина де Майи. Баньер вздохнул.

— А лодка на реке?

— Лодка принадлежит одному маленькому кабачку, он называется «Прибрежный». Местопребывание его, как я подозреваю, послушникам неведомо, но известно всем влюбленным, которые приходят туда ужинать под сводами

беседок, а после ужина берут лодку, чтобы прогуляться к островам.

— И вы плавали к островам? — спросил Баньер, у которого от каждого нового откровения Олимпии становилось все тяжелее на сердце.

— Да, господин де Майи очень любил подобные прогулки, — невозмутимо ответила юная особа.

— А папаша Филемон, — все более печальным голосом продолжал Баньер, — кто такой папаша Филемон, если, конечно, этот вопрос не покажется вам нескромным?

— Нисколько. Папаша Филемон — старый слуга господина де Майи; хозяин подарил ему вот эту очаровательную хижину, два арпана виноградников и двух лошадей — время от времени мы их заимствовали у него для прогулок. Мы их позаимствуем и сейчас для нашего бегства.

И снова Баньер вздохнул, причем глубже, чем прежде.

— Что такое? — спросила Олимпия.

— А то, — печально потупился Баньер, разглядывая свои рукава, — а то, что я знаю: не к лицу мне вздыхать, поскольку все, что я имею, вплоть до костюма, — все позаимствовано у этого вельможи.

Говоря так, он смотрел на нее, и в его взгляде читалось: «Все-все, даже эта вот одежда, даже вы…»

Олимпия нахмурила бровки, словно для того, чтобы проложить в собственных мыслях такую же борозду, какую болезненная ревность проложила в сердце послушника.

Но Баньер, видя, как облачко набежало на ее лицо, не дал ей времени додумать и в порыве чувств бросился к ее ногам со словами:

— Ах, Олимпия, что бы ни случилось, примите мою клятву. Ради меня вы пожертвовали всем, моя жизнь принадлежит вам одной. Если вы меня любите — во что, по правде говоря, мне трудно поверить, ибо чем бы я мог вам понравиться, — если вы меня любите, то я вас просто боготворю! Тот день, когда вы разлюбите меня, станет несчастнейшим в моей жизни, но вы не перестанете быть для меня божеством, владычицей всей моей жизни. Вы подняли меня с самых низов, возвысили до себя; я буду достоин вас, и, клянусь, вам не придется раскаиваться, что предпочли жалкого послушника красивому благородному кавалеру…

— … который меня бросил, — с великодушной нежностью добавила Олимпия, подавая ему руку для поцелуя. — Пусть вас теперь ничто не беспокоит, — продолжала она. — И в будущем вам не следует ощущать на себе никаких уз, кроме тех, что наложит ваша любовь. У вас нет передо мной обязательств, и в день, когда вы, подобно господину де Майи, почувствуете, что вы не любите меня больше, вы будете свободны так же, как и он. Поверьте, мой милый Баньер, вы мне понравились. Думаю, я вас люблю, и я надеюсь любить вас и впредь. Останься господин де Майи по-прежнему моим покровителем, вы бы были для меня ничем. Но отныне я свободна. Любите меня, если вам так нравится, любите сколько вам угодно — это никогда дела не портит. Я считаю вас умным и решительным юношей и принимаю вас таковым. Все, что вам неизвестно в этом мире, в людях и обстоятельствах, вы узнаете. Будьте покойны: такие вещи познаются быстро. Если, набравшись знаний, вы не сделаетесь лучше, что ж, значит, я обманулась, моя ошибка — мне и расплачиваться. Тут все сказано, не будем больше касаться этих пустяков. Жизнь двух влюбленных должна начинаться только с того дня, когда они узнали друг друга: до того они просто не существовали, поскольку не были знакомы. А значит, прошлое для нас ничто. Смотрите: вот наступает теплый сияющий день, он станет первым в жизни нашей любви. Как говорят в театре, все остальное отправлено на задний план. Не будем поднимать задник, он скрывает лишь сломанные декорации и устаревший реквизит. Вы слышите: уже постукивают копыта. Лошади во дворе. Дайте мне вашу руку и посмотрите на меня. Вижу, вы меня любите. Так оставьте все заботы: когда вы перестанете меня любить, вам не придется мне об этом сообщать.

Баньер снова упал к ногам прелестной Олимпии, тысячу раз осыпал поцелуями ее ноги и руки, а папаша Филемон между тем, открыв ставень и дверь, вышел по-деревенски полуодетый, чтобы с гостеприимной улыбкой предложить гостье стакан кагора и кусок пирога.