— Ну-ну, граф! Это вы сами шутник.

— Ох, я настолько не шучу, что просто задыхаюсь.

— И верно, вы так побледнели!

— Я больше не могу сдерживаться, я вне себя…

— От восторга?

— От ярости!

— Вот еще!

— О, даже при мысли, что меня подобным образом разыгрывают, я так бешусь, что готов лопнуть! Представляете, что было бы, окажись это правдой?

— Ах, граф, уж со мной-то вам не стоило бы хитрить. Ну, полно.

— Да говорю же, я не хочу!

— Однако ваш аттестат у меня в кармане.

— Мой аттестат? — Да.

— Посольский? — Да.

— Меня отправляют в Вену? — Да.

— О!

— А доказательство, — продолжал Ришелье, извлекая из кармана бумагу с королевскими гербами, — вот оно.

У Майи потемнело в глазах.

— Как вы понимаете, — с самым невозмутимым спокойствием произнес Ришелье, — я слишком верный подданный его величества, чтобы не проявлять интереса к вам.

— Так это, стало быть, вам я обязан этим назначением?

— В немалой степени — да, мой дорогой граф.

— А по какому праву, я вас спрашиваю, вы, герцог, вмешиваетесь в мои дела?

— Говорю же вам: нет такой нескромности, которой я бы не совершил ради того, чтобы послужить королю.

— Господин герцог, то, что вы сделали, — величайшее неприличие!

— Да какое здесь величайшее неприличие, если я, будучи облечен миссией столь важной, как посольство, да при том еще в Вене, позаботился о том, чтобы найти себе преемника?

— Господин герцог, ваш поступок ужасен.

— Разве это так ужасно, что я, имея единственного настоящего друга, уступаю ему свое содержание, свое место — лучшее из всех высших государственных должностей?

— О Боже мой, кого мне винить в этом! — в отчаянии простонал Майи.

— Полно, мой дорогой граф, успокойтесь.

— Успокоиться?!

— И для начала возьмите ваш аттестат.

— Скорее я отрублю себе руку.

— Как? Вы отказываетесь от подобной чести? Да вы с ума сошли, милейший граф?

Эти последние слова Ришелье произнес до того выразительно, с таким высочайшим почтением к той благоговейной тишине, которая царила в зале, что Майи затрепетал от страха перед скандалом и остыл, словно кусок раскаленного железа, опущенный в воду.

Лукавый царедворец сумел-таки убедить этого человека.

Чувствуя, что он его припугнул, герцог снова протянул Майи его аттестат.

— Да берите же, дорогой граф, — сказал он.

— Никогда! Говорю вам, никогда!

— Значит, вы отказываетесь? Черт побери, дело серьезное! Надо незамедлительно объявить об этом кардиналу, чтобы он принял меры.

— Одну минуту, сударь, — прошептал Майи (даже жене стало жаль его, так очевидны были сейчас его страдания). — Одну секунду! Пощадите меня.

— О-о! Вы же приняли решение.

— Нет, сударь, нет; ведь в конечном счете король есть король, и если я откажусь от милости, которую ему было угодно мне оказать, полагаю, вы позволите мне сделать это по-своему.

— Да какого черта, сударь? — вскричал Ришелье. — Вас не сделают послом против вашей воли, будьте покойны! Скажите ему просто, что вы не хотите уезжать, и вы не поедете.

— Не сообщите ли вы ему это сами, господин герцог? — промолвил Майи, и глаза его запылали.

— Я — нет уж, а вы, ревнивец, извольте это сделать сами!

Эти последние слова были ужасны, они пронзили Майи до мозга костей.

— Господин герцог, — сказал он Ришелье, — вы причинили мне, не знаю, из каких соображений, одну из самых тяжких невзгод, которую может человек доставить ближнему своему. Господин герцог, Бог не вознаградит вас за это.

— Помилуйте, мой милый граф, Бог во всем этом не замешан. Вы злитесь, и напрасно: я же считал, что оказываю вам услугу.

— Вы всерьез говорите мне подобную гнусность, господин герцог?

— Прелестно! Вы произносите грубые слова в гостях у короля, в десяти шагах от королевы?

— Но вы же видите, я в отчаянии!

— Безумец!

— Вы пронзили мне грудь кинжалом и еще хотите, чтобы я не кричал!

— Граф, послушайте, чем так горячиться, не угодно ли поговорить спокойно, с глазу на глаз?

— Да, да, да, при условии, что вы прольете на мои раны бальзам, а не яд.

Ришелье пожал плечами:

— Да вспомни же, граф, что у тебя никогда не было друга ближе, чем я!

— Ох, герцог, герцог, не терзайте меня!

— И я это докажу, — продолжал Ришелье. — В чем состоит долг друга? Это не мое определение, оно принадлежит господину де Лафонтену, великому баснописцу. Он сказал:

Какое благо — настоящий друг!

Он нужды в сердце нашем прозревает. note 52

Так вот, Майи, именно я прозреваю нужды в глубине твоего сердца, а коль скоро они, по-моему, не вполне чисты, в чем повинно причудливое устройство твоей души…

— Моей души?

— Ну да, ее раздвоенность.

— Моя душа раздвоена?

— Черт возьми! А эти метания от Олимпии к Луизе, от любовницы к жене? Как, что бы то ни было, закрепиться при этакой качке? Тогда я стал прозревать нужды твоей жены, и я их обнаружил, тем более что, надо отдать ей справедливость, она сама не раздваивается.

— О Боже! — воскликнул Майи. — Пошли мне терпение!

«Госпожа де Майи, — сказал я себе, — без ума от короля».

Майи издал глухое рычание.

— Ну да, она влюблена без памяти! Тут важно не обманывать самого себя, — продолжал Ришелье.

Граф скрипнул зубами и судорожно сжал эфес своей шпаги.

— Можешь скрывать правду от самого себя, если хочешь, мой дорогой, — не успокаивался Ришелье, — но предупреждаю тебя, что роль мужа-слепца крайне избита. Посмотри, милый мой, посмотри хоть в эту самую минуту на свою жену и на короля, проследи их взгляды и скажи сам, разве они не образуют между ресницами ее и его то самое, чему нас учили в иезуитском коллеже: linea recta brevissima note 53? Это неоспоримо, черт побери, как аксиома; ты ведь знаешь: аксиомы в доказательствах не нуждаются.

Мученическим жестом Майи закрыл лицо руками.

— Да, да, это удар по голове, это терзает мозг, все мы знаем, каково оно, а мне это известно лучше всех, черт возьми! Так я продолжаю.

— Ты меня убиваешь, герцог!

— Мой дорогой, если хочешь лечить недуги, надо быть беспощадным к больным; так вот, сегодня вечером ты будешь исцелен, или провалиться мне ко всем чертям. Ну, а я, стало быть, возвращаюсь к моим баранам: ведь если госпожа де Майи влюбилась, то она заставит короля влюбиться в нее — это уж непременно, видишь ли, чего хочет женщина, того хочет Бог; примем также в рассуждение, что, если мы предотвратим этот пожар, за дело примется Пекиньи, который уведет у тебя твою возлюбленную, чтобы позолотить несколько тускловатую жизнь нашего юного государя…

Принимая во внимание… — как говорят у нас в Парламенте, где мы, герцоги и пэры, имеем право выражать свое мнение, — принимая во внимание, что своей любовницей ты дорожишь больше, чем женой…

Не качай головой, я догадался об этом, притом догадался точно.

Принимая во внимание, как я сказал, что, забрав Олимпию, тебе нанесут рану в самое сердце, а отняв жену, только оставят ссадины на лбу, что, заметь, наименее опасно для здоровья.

И вот заключение, к которому я пришел, разумно взвесив все это.

Майи остается в Париже.

Майи ревнует свою жену.

Его жена, которая без ума от короля — я по-прежнему настаиваю на этом утверждении, — завладеет им, невзирая на присутствие супруга.

Тот, будучи ревнивцем, поднимет скандал. Начав скандалить, он станет смешон. Подвергнутый глумлению, он затеет ссору. За нарушение закона о дуэли его отправят в Бастилию. Угодив в тюрьму, он навлечет на себя новые насмешки. Заметь, что неизбежным итогом всех моих рассуждений оказывается то, что ты станешь посмешищем.

Заметь также, что твоя жена, тем не менее, приберет короля к рукам. Заметь и то, что присутствие в городе удвоит неприятность твоего положения, а непосредственная близость к происходящему ее учетверит.