— О, вот прелестно! — сказал Пекиньи. — И вы это говорите мне?

— Разумеется, вам.

— Так вы не знаете, почему я не мог повидаться с вами?

— Нет.

— Что ж, я вам скажу. Потому что ваш тиран велит выставлять посетителей за дверь.

— И вас было приказано выставлять? Вас тоже?

— Да, меня тоже.

— Вам нанесли такое оскорбление, господин герцог?

— Да. Хотите отомстить за меня?

— Я хочу быть хозяйкой у себя дома, — сказала Олимпия, — и коль скоро я никогда не отдавала распоряжения закрыть перед вами двери этого дома, отныне, если вам угодно, вы сможете входить сюда без затруднений, не нуждаясь, как сегодня, в том, чтобы ссылаться на королевские приказы, тем самым пугая меня, Олимпию Клевскую, бедную комедиантку, для которой приказ короля всегда сводится к одному лишь слову: Фор-л'Эвек.

— Но я ничего не выдумывал, поверьте, прошу вас. У меня самый доподлинный королевский приказ, подписанный собственной рукой его величества.

— И куда же меня велено препроводить: в Версаль или в Фор-л'Эвек? — смеясь, осведомилась Олимпия.

— О, ни в тот ни в другой. Вам приказывают играть на сцене.

— Мне? — вскричала Олимпия, охваченная любопытством и, главное, полнейшим восторгом, так как театр она любила больше всего на свете, не считая Баньера.

— Ну да, вам.

— Как же так? Я думала, что я провалилась и вследствие этого освобождена от своих обязанностей.

— Отнюдь; вам для полного триумфа не хватило самой малости: вы, напротив, дебютировали удачно, чрезвычайно удачно. Вот только некто заметил, что вы склонны скрываться. Все великие артисты, если они манкируют своим искусством, отнимают у нас разом и свет и тепло. Так вот, с тех пор как вы, прекрасная Олимпия, пропали из виду, наступили сумерки, воцарился холод. Некто, от кого не укрылось все это, на вас в обиде, отсюда и приказ, подписанный его рукой.

С этими словами Пекиньи извлек из кармана небольшой лист бумаги и протянул его прекрасной комедиантке. Олимпия взяла его и с неописуемой радостью прочла:

«Согласно воле короля, господам артистам, набранным с этой целью одним из дворян королевских покоев, не позже чем через две недели надлежит сыграть „Притворщицу Агнессу“ и „Ирода и Мариамну“. Дворянин королевских покоев, облеченный полномочиями, начиная с этого дня будет распределять роли и следить, чтобы проводились репетиции».

— Я буду играть в обеих пьесах? — спросила Олимпия.

— Несомненно; разве обе эти роли вам незнакомы?

— «Мариамну» я знаю, а вот в «Притворщице Агнессе» никогда не играла, хотя держу ее в памяти целиком.

— Вам угодно выбрать какую-нибудь другую роль?

— Вовсе нет, эта прелестна, однако она требует серьезной подготовки.

— О, не слишком длительной!

— Вы заблуждаетесь, господин герцог: роль прелестная, как я уже имела честь вам сказать, но она нуждается в том, чтобы над ней поработали.

— Положение обязывает, и вы, прекрасная дама, это хорошо знаете, ничего нового я вам не сообщаю.

— Хорошо, — отозвалась Олимпия с улыбкой, — сделаем все возможное, чтобы удовлетворить его величество.

— О сударыня, вы уже успели слишком сильно понравиться королю, чтобы не удовлетворить его в самой полной мере.

— Это приказ короля вынуждает вас говорить мне подобные вещи, господин герцог? — спросила Олимпия.

— Нет, это написано в ваших прекрасных глазах.

— Уж не хотите ли вы, чтобы я одобрила распоряжение господина де Майи и сама закрыла перед вами свои двери?

— Нет, я не говорю вам ничего такого, что не было бы предназначено для его слуха.

— Ну, так и я не сказала вам ничего, что не было бы всего лишь шуткой.

— В добрый час!

— Впрочем, коль скоро вы здесь, значит, вам известно, что он сейчас далеко отсюда.

— Он в Версале, возле короля; ему выпало большое счастье, вы согласны?

— Большое счастье?

— Нуда.

— Конечно, всякий добрый француз должен почитать себя счастливым, находясь подле своего короля.

— В таком случае и француженки тоже?

— О господин герцог, француженки тоже добрые французы.

— Боги, что за острота! И сколько удовольствия эта острота доставит королю, когда он ее услышит!

— Да, но он не услышит ее.

— Почему же?

— А кто ему передаст?

— Я.

— Вы? Но зачем?

— Ну, чтобы доставить ему удовольствие.

— А вот, кажется, и господин де Майи вернулся, — лукаво проронила Олимпия.

Пекиньи мгновенно вскочил на ноги и, нахмурив брови, положил руку на эфес своей шпаги. Но тут Олимпия рассмеялась. Герцог изумленно посмотрел на нее.

— Вот видите, вы или поступаете дурно, или у вас помыслы нечисты, — сказала она.

— Хорошо, каюсь, вы правы.

— Оставайтесь в пределах королевского приказа, это куда надежнее, уж поверьте мне.

— Да, но приказ повелевает мне усердно служить королю.

— Даже здесь?

— Особенно здесь.

— В таком случае принесите мне второй приказ его величества, — сказала Олимпия.

— О, это случится раньше, чем вы думаете.

— Написанный собственной рукой короля.

— И скрепленный подписью Пекиньи.

— Берегитесь! На этот счет я обращусь за советом к господину де Майи.

— Право, эта женщина из чистой стали.

— Давайте лучше поговорим о роли из «Притворщицы Агнессы», господин герцог.

— Какого числа вы хотели бы ее сыграть?

— А что скажет господин де Майи, когда я вернусь на сцену?

— Если ему угодно поссориться с королем, его дело. Так когда вы хотите выступить в «Притворщице Агнессе»?

— Герцог, в «Притворщице Агнессе» есть очень трудная сцена.

— Какая?

— Сцена помешательства.

— Вот еще! Ведь героиня только притворяется сумасшедшей.

— Что еще более усложняет задачу. Агнесса желает создать полную иллюзию, а я никогда не видела умалишенных.

— Почему?

— Потому что я их боюсь.

— Что ж! — сказал Пекиньи. — Одного безумца вы видите.

— Это где же?

— У ваших ног.

— Да, действительно, — невозмутимо согласилась Олимпия.

— Вот и примите за образец, — промолвил герцог, слегка смущенный.

— Нет, подобное помешательство недостаточно правдоподобно. Мы лучше рассмотрим другие, господин герцог.

— Как? Вам угодно поглядеть на умалишенных? — Да.

— Настоящих умалишенных?

— Разумеется.

— Берегитесь!

— Чего же?

— Безумие заразно.

— Вот еще!

— Ах, Боже мой, ну да, очень заразно: передается через людские уста и глаза.

— О нет, на сей счет я спокойна.

— Не шутите с этим; я слышал, будто те, кто слишком часто посещают Шарантон или даже селятся поблизости, подвергают свой рассудок очень большой опасности.

— А, так умалишенных содержат в Шарантоне?

— Да, и к тому же, прекрасная дама, должен вас предупредить, что это ужасающее зрелище.

— Я еду в Шарантон.

— Значит, вы настолько безжалостны?

— Нет, но я артистка, влюбленная в свою работу и очень жаждущая успеха.

— Что ж, ладно, устроим вам визит в Шарантон.

— Благодарю.

— Я даже готов вас сопровождать, если позволите.

— Согласна, господин герцог.

— Разрешение вы получите сегодня вечером, а завтра в любое время, когда вам будет угодно приказать, моя карета будет вас ждать у ворот.

— Спасибо, у меня есть своя.

— Значит, вы мне предлагаете место в ней?

— На это у меня нет права, господин герцог.

— Отчего же?

— Потому что мои кареты — собственность господина де Майи, и ему решать, кто может в них садиться, а кто нет, подобно королю, который сам выбирает, кому ездить в его каретах.

— Я служу королю, моя дорогая.

— И потому господин де Майи, без сомнения, будет весьма счастлив доказать вам свою готовность повиноваться королю; попросите же его об этом сами!

— О, вы прекрасно знаете, что это невозможно: он мне откажет.

— В таком случае он откажется и позволить мне играть, ведь он упрям.

— Вот еще!