— Э-э, герцог, какие у вас познания в физиологии!

— Не без того, монсеньер.

— Стало быть, вы не видите ни малейших причин беспокоиться за физическую будущность Луизы де Майи?

— Монсеньер, а ее ножки вы видели?

— Я о них слышал, но моя репутация…

— Монсеньер, это ножки, подобных которым мне видеть не приходилось. А между тем, как вы знаете, самые красивые ножки у парижанок, и я прожил в Париже всю жизнь, пока меня не отправили в Вену.

— А, прекрасно, герцог! Ножки послужат для короля весьма сильным средством, побуждающим к действию. Всякий раз, когда король ездит на охоту, он прячется под деревом возле охотничьего павильона, чтобы, оставаясь незамеченным, посмотреть, как дамы сходят с коней либо забираются в седло.

— В самом деле?

— А уж когда он приметит ножку, которая в его вкусе…

— Стало быть, он знаток?

— Ну, в достаточной мере. Он тогда тотчас требует, чтобы ему представили сведения о даме. Бог мой! Это ведь именно красоте ног госпожа де Нель, мамаша, была обязана тем приключением, правда, не имевшим продолжения.

— Теперь, монсеньер, если вам угодно, оставим физические достоинства, поскольку в этом смысле мы, пожалуй, достигли соглашения.

— Да, герцог. Мы договорились, что Луиза де Майи станет очень красивой женщиной.

— Это установлено, монсеньер; поговорим теперь о том, что прячется в этой столь прекрасной головке.

— Она, должно быть, пустовата?

— Прошу прощения, она преисполнена ума.

— Ах, дьявол! Потаенный ум?!

— Вы помянули врага рода человеческого, монсеньер; для епископа это ужасное сквернословие.

— Ваша правда, мне следовало вместо «Дьявол!» сказать «Герцог!»: истина не пострадала бы от такой замены. Стало быть, у нее потаенный ум?

— Да.

— Это самое худшее, знаете ли!

— Весьма большой ум, и прячется он только от тех, кому она не желает его показывать.

— Поистине ужасающее качество!

— Нет.

— Но позвольте, герцог, ведь женщина с умом станет управлять королем, благо сейчас только ум и нужен для того, чтобы взять в руки бразды правления.

— То, что вы сейчас сказали, монсеньер, весьма прискорбно для господина герцога.

Флёри рассмеялся.

— А для нас, как вы сами же недавно признали, нет ничего опаснее умницы.

— Прошу прощения, монсеньер, говоря об ее уме, я позабыл упомянуть о сердце.

— У нее есть сердце?

— Сердце, в которое проник король.

— Вы считаете, она влюблена в короля?

— Боюсь, что так, монсеньер. Зато нам госпожа де Майи, влюбленная в монарха, обеспечит ту уверенность, к которой мы стремимся. Она никогда не попытается взять верх над ним.

— Это хорошо, мой дорогой герцог; но можно ли полагаться на подобный исход? Ведь когда женщина решит, что забрала мужчину в свои руки, при том, что этот мужчина — король, не изменится ли ее характер?

— Пока она любит, нет, монсеньер.

— Но долго ли она будет любить?

— Эта, как мне кажется, да.

— По каким признакам вы это заключили, господин пророк? — слегка подтрунивая над герцогом, осведомился Флёри.

— Натура пылкая и вместе с тем мечтательная.

— И о чем это свидетельствует… по-вашему?

— О том, что она найдет короля прекрасным и будет очень бояться потерять его, то есть сделает все, что потребуется, лишь бы его удержать.

— Объясните-ка вашу мысль получше.

— Извольте. Бросив мужа, графиня вызовет скандал; такая женщина перед скандалом не отступит, но она и не из тех, кто громоздит одно приключение на другое; она будет охотно следовать тому, что ей подскажут ее ум и сердце. Ум у нее живой, об этом я вас предупредил, что до сердца, то оно красноречиво, это я утверждаю смело, однако, если слово ума или сердца прозвучит вполне отчетливо, за этим последует совершенная немота. Так вот, женщине, чтобы решиться принудить к молчанию свои чувства, свою искреннюю любовь, требуется столько полновесных причин, сколько у нее никогда не наберется: она предпочтет сдаться в этой борьбе. Вот почему госпожа де Майи в своей связи с королем обречена будет вечно капитулировать перед ним.

— Жертвовать даже самолюбием?

— Особенно самолюбием!

— И смириться с бедностью?

— Как это с бедностью? Монсеньер, неужели вы говорите то, что думаете?

— Именно это я и говорю. Госпожа де Майи окажется в положении брошенной жены, не так ли, герцог? Собственное семейство ее оттолкнет, а король не проявит великодушия.

— Разве король не великодушен? — вскричал Ришелье.

— Я не говорил вам, сударь, что король не великодушен; я сказал: «не проявит великодушия».

— О, монсеньер, но кто же внушил вам такую мысль? — протянул герцог, настораживаясь.

— В первую очередь мое чутье, а сверх того — мои нужды… я хотел сказать, нужды Франции.

— Франции будет нужно, чтобы король оказался скупцом? — снова возвысил голос Ришелье.

— Господин герцог, не смотрите на меня косо; я скажу вам со всей искренностью: я стар, король молод, он проявляет наклонности, заставляющие предполагать, что ему предстоит совершить весьма много грехов; таким образом, рано или поздно он рухнет в бездну расточительности, подобно своему предку Людовику Четырнадцатому.

— И что же, монсеньер?..

— А то, сударь, что Франция будет разорена. Итак, я не желаю, чтобы это случилось при моей жизни. Такой исход бесспорно неизбежен, но не для меня. Мне еще остается лет двенадцать жизни, и я проживу их, оберегая денежные запасы; пусть другой, мой преемник, совершит гибельный скачок, лишь бы это сделал не я.

— Скачок? Вы меня страшите, монсеньер! Опасность так близка?

— Слишком близка; уже теперь приходится прибегать ко всяческим уловкам, а я не так молод, чтобы все время изобретать новые и достаточно убедительные. Вот станете министром, тогда и выкручивайтесь сами, вы человек изворотливый.

— О монсеньер!..

— Как видите, я своих мыслей не скрываю: все, что делаю, я делаю для себя, пока не придет моя смерть. А она не замедлит.

— Ах, сколько здесь преувеличений!

— Нисколько, герцог.

— Монсеньер, вы преувеличиваете расходы.

— Сами увидите!

— Вы преувеличиваете опасность.

— Отнюдь. А вот вам как бы на этом не обжечься.

— В конце концов, вы что же, помешаете королю быть молодым?

— Э, вовсе нет, Боже правый! Отлично! Вот я, помянув имя дьявола, уже и возвращаюсь к Господу: это добрый знак. Нет, я не стану мешать королю быть молодым, наоборот, я же, видите ли, отыскал для него два капитала, в то время как другие нашли бы ему разве что один, да и то с большим трудом.

— Два капитала?

— Юность и власть, два великолепных светильника, совсем новенькие, из самого лучшего воска, собранного Мазарини, человеком ловким, и отлитого вашим дедом, человеком великим; два светильника, которые король Людовик Четырнадцатый так славно жег одновременно с двух концов, что, право же, они несколько укоротились.

— Это верно!

— Вы видите сами, надо, чтобы королю, моему ученику, их хватило до конца дней, которых, как я уповаю, ему отпущено много.

— Будем надеяться.

— Вот я и принимаю меры заранее. Позволяю королю расходовать один из своих капиталов, но ни в коем случае не оба разом. У него есть его юность, она ничего не стоит, так пусть он пока что тратит ее, а там посмотрим.

— Но молодой король — это король-мот.

— Ничего подобного! Юный монарх — это приятный амурчик, которого женщины так и рвут из рук одна у другой. Он соглашается любить их, позволяет им обожать его. Он дарит горошину, а срывает стручок, дает взаймы яйцо, а получает курицу.

— Дьявольщина! Монсеньер, что за мораль! Знаете, у меня в полку были вербовщики, проводившие в жизнь подобные теории, так солдаты называли их… обиралами.

— Охотно верю; ваши солдаты всего лишь солдаты, а вербовщики — не более чем сержанты, в лучшем случае скромные фурьеры. Но сделайте их полковниками — и с ними станут считаться; повысьте их до маршалов — и вы придете рассказывать мне, как у них идут дела; превратись они в принцев крови — вы будете ими восхищаться, в королей — их признают праведниками.