— Посмотрим.

— Для начала я хочу принести мадемуазель искренние соболезнования. Это мое право.

— Твое право?

— Дорогой, в качестве дворянина королевских покоев я вхож повсюду.

— И ко мне?!

— Он здесь у себя, мадемуазель? — с чрезвычайной невозмутимостью вопросил Пекиньи, обращаясь к Олимпии.

Олимпия безмолвствовала.

— Ты не у себя, мой дорогой; мадемуазель — актриса Комедии, у нее волшебный талант, перед которым я преклоняюсь. Я прихожу, стучусь в ее дверь, она меня принимает, я ей выражаю мои восторги, она благоволит их выслушать — так что ты имеешь против?

— Ничего; но это все слова…

— Ну, возможно, ты и говорил их сотне женщин, за исключением твоей жены.

Майи покраснел до корней волос.

— Ах, граф, будь же справедлив; ты оставляешь эту изумительную женщину одну умирать от скуки — я являюсь и утешаю ее; ты ее запираешь — я проникаю в эту тюрьму и веду себя любезно; ты исповедуешь теорию принуждения — я же поднимаю знамя освобождения; ты ревнивец, то ли от природы, то ли прикидываешься таковым. Если хочешь, я готов признать справедливой первую гипотезу. Эта госпожа — твоя рабыня, а я пришел, чтобы разбить цепи, что сковывают ее, и доказать, что до сей поры ты был не более чем себялюбцем и гнусным тюремщиком.

— Ну да, а твои гнусные планы…

— Э, кто тебе говорит о них? Разве речь идет о моих планах? Наконец, послушай: ты пользуешься некоторым влиянием, ты смог привезти мадемуазель в Париж, сумел благодаря твоим связям устроить ей дебют, который был так удачен и талантлив, а теперь, когда весь двор едва успел коснуться устами восхитительной чаши, ты закрываешь источник, запечатываешь его наглухо, ты хочешь нас лишить, ты нас лишаешь того дивного, обольстительного голоса, которым Олимпия скорее поет, чем читает стихи Расина. Ты похищаешь у нас эту трогательную красоту, которая превращает Нерона в Тита. Ты отнимаешь у нас этот ящик Пандоры, полный остроумия, которое ты заменяешь своим бесконечным недовольством. Ну же, Майи, ну, смирись, я открою двери, и твой чудесный соловей упорхнет.

— Послушай, герцог, — сказал Майи, меж тем как капитан, поглядывая в зеркало, проделывал перед ним очаровательные ужимки и величавые движения плеч и головы, а позабавленная Олимпия улыбалась, — послушай-ка меня, ты, храбрейший из храбрых при нашем дворе.

— Послушать? Да я, мой дорогой, с тех пор как ты пришел, только это и делаю, а все еще не услышал ничего такого, что бы стоило труда быть услышанным.

— Пойми вот что: эта женщина — мое достояние.

— Граф, ты впадаешь в заблуждение. Мадемуазель Олимпия внесена в реестр.

— Какой еще реестр?

— Она принадлежит публике — как знати, так и простонародью.

— Герцог, если ты у меня ее отнимешь…

— Ну, и что тогда стрясется, безумец? — усмехнулся, вставая, Пекиньи. — Развлекай ее, твою возлюбленную, и клянусь тебе, она больше не станет меня слушать.

— О, — вскричала Олимпия, хватая за руки пошатнувшегося Майи, — граф, вы сделали для меня все, что только могли, однако…

— Однако? — повторил Майи в тоске.

— Однако ты ей докучаешь, — перебил герцог. — Она любит театр, а ты, черт тебя дери, забрал ее оттуда! Зачем ты вынуждаешь ее, умеющую своей игрой исторгать слезы из чужих глаз, сидеть в одиночестве, портя собственные прекрасные глаза своими же слезами?

— Ах! Олимпия!

— Ну да, да, ей скучно… Я тебе это говорил, и потому-то я ее заберу, уведу наперекор тебе, у тебя на глазах; я больше не стану хитрить, не буду вероломным противником; я приду к ней, предложу ей нечто противоположное тому, что даешь ей ты, и, бьюсь об заклад, она тебя бросит.

— Покушаться на союз истинной любви? Ты распутник! Безбожник! — закричал Майи.

— Это твоя любовь истинная? Вот еще! — фыркнул герцог. — Твоя любовь — любовь удобная, состоящая из множества мелких подлостей, которыми ты пытаешься приукрасить свою жизнь. Ты хочешь, граф, чтобы я это уважал, чтобы я оказывал почтение этому особнячку, приюту лицемерия, где ты спасаешься от своих кредиторов, от жены и любовниц? Хочешь, чтобы я тебе позволил морочить мне голову своими томными взорами, вздохами, стенаниями, хотя я знаю, что ты пришел сюда от министра, подле которого плел интриги, или от придворной дамы, где ты…

— Я пришел совсем не оттуда, откуда ты говоришь.

— Хуже того: ты пришел от своей жены. Олимпия бросила на Майи холодный взгляд.

Граф был пронзен этим взглядом, точно ударом шпаги.

— И что же? — устало обронила она.

— Олимпия, — отвечал он, — вы же не знаете, что я делал там, у моей жены.

— Э, мой друг, — ухмыльнулся Пекиньи, — наверняка ты там клялся, что пришел не от Олимпии, как теперь пытаешься убедить Олимпию, что явился не от графини.

— Господин герцог, — внезапно заявил граф де Майи, выпрямляясь, — вы переходите границы: вести себя подобным образом — значит более чем дерзко вмешиваться в мои дела.

— Громкие слова!

— За ними воспоследуют и поступки.

— Отлично! Удар шпаги в уютном особнячке! Вот уж прелестное обхождение!

— В таком случае воздержитесь от оскорблений.

— Тогда не ставь себя в двойственное положение амфибии, которая дышит одновременно как легкими, так и жабрами.

— Герцог, мы с вами объяснимся внизу.

— Э! Когда я тебя прикончу либо ты уложишь на снег капитана королевской гвардии, это не послужит доказательством, что у тебя не было одновременно любовницы, которая раздражала твою жену, и жены, которая раздражала твою любовницу. Черт побери! Уж сделай выбор, друг мой, не надо присваивать все разом. Хочешь сохранить свою любовницу? Увези ее, но так далеко, чтобы нам больше ее не видеть. Я тебе это уже говорил. Или жена тебе дороже? Тогда распахни перед нами настежь двери особнячка. Это же штурм крепости, чего ты хочешь?

Олимпия посмотрела на графа.

— Олимпия! Олимпия! — вне себя вскричал Майи, заметив некое особенное выражение в глазах своей возлюбленной.

— Господин герцог прав, — отрезала она холодно. — Вы должны принять решение.

— Стало быть, вы в кого-то влюблены? — сказал граф. — И наше объяснение сегодня днем, и наше примирение — все это, значит, было ложью?

Он рассчитывал обескуражить или уязвить герцога этими словами, но перед ним оказался сильный противник, которого не смущали парадоксы. Пекиньи только воскликнул:

— Как? Да ты совсем стыд потерял!

— При чем тут стыд?

— Ты объяснялся с ней сегодня днем?

— Совершенно верно.

— И вы достигли примирения?

— Полагаю, что да.

— И тебе не приходит в голову, что, если в тот же день ты умудряешься заново рассориться с женщиной, которая с утра тебя простила, это значит, что ты человек конченый?

Олимпия расцвела в улыбке. Пекиньи пожинал плоды своей победы. Глаза графа бесцельно блуждали вокруг; такой ход мысли оказался выше его сил.

— Олимпия! Олимпия! — воззвал он, молитвенно складывая ладони и повернувшись к своей любовнице. — Олимпия, у меня в целом свете нет ничего, кроме твоей любви!

— Какой порыв! — прошептал Пекиньи.

— Олимпия, — продолжал Майи, — во всем мире у меня только и есть, что твоя честность, твое доверие!

На сей раз Пекиньи не рискнул ничего добавить; этим он мог бы ранить ту, за которую сражался вот уже час в надежде привлечь на свою сторону.

— Олимпия, — снова заговорил Майи, — ради тебя я пожертвую всем, что хочешь; только, заклинаю, скажи, что ты не поддашься соблазну; обещай, что я не буду осужден на эту смертную муку — видеть, как ты побеждена этим злобным демоном, который хочет унизить тебя так же, как он унижает меня.

— Граф, — сказала она, — я никогда не полюблю того, кто отдает мне лишь половину своей жизни. Отдайте мне ее целиком.

— А-а! — проронил Пекиньи. — Ты все понял?

— Пусть так! — выдавил Майи с мрачным видом. — Я не отступлюсь. Весь твой, Олимпия, всецело твой! Только прогони отсюда этого человека, слишком хорошо знающего, что я не могу убить его.