Однако юный, еще не совсем оперившийся Мейерхольд тоже беспокоился проблемой своего нерусского происхождения. В тетрадке его дневника есть запись о споре с одной знакомой, упрекнувшей его в равнодушии к Германии, стране его предков: «Как же я могу Германию назвать своей страной? Да ведь это смешно. Мне 19 лет, следовательно, 19 лет я жил среди русских, усвоил обычаи русского народа, полюбил его, воспитался на Гоголе, Пушкине, Лермонтове, Тургеневе, Толстом, Достоевском и других великих русских поэтах, писателях, молился на русском языке». Говорят ведь, что усыновленные дети очень часто дорожат принявшей их семьей больше, чем дети кровные…

Процитирую Гладкова еще: «Со стороны дом Эмилия Федоровича кажется патриархально прочным. Он сам — удачливый предприниматель, заводчик, домовладелец, глава большой семьи. Но семья эта недружна и авторитет отца давно уже мнимый». Всё это, как говорится, мягко сказано. Когда заплаканная мать, не выдержав одной из семейных ссор, в которой, как обычно, приняли участие дети, сказала младшему сыну, нашему герою: «Ты не любишь отца. Ты должен его любить», — сын резко ответил: «Такого отца я должен ненавидеть!»

Невольно вспоминаю детство и отрочество Сергея Эйзенштейна — лучшего из учеников Мейерхольда, продолжателя (но подчас и отрицателя) его уроков. Вспоминаю его внутренний разлад с отцом, которого он называет в своих дневниковых записях тираном. Тогда же я обратил внимание, сколь нередка эта самая тирания в биографиях замечательных людей — кого ни возьми. Но по сравнению с грубой, не терпящей никаких возражений тиранией Эмилия Федоровича тирания интеллигентного Михаила Осиповича Эйзенштейна кажется детским лепетом.

Однако пьянство и беспутство отца не мешали детству Мейерхольда быть вполне счастливым. У отца было четыре дома, — кратко и вольно пересказываю я выразительные воспоминания самого режиссера, — и все они размещались в самом центре Пензы. В главном двухэтажном доме жили рабочие завода — внизу, в полуподвальном помещении; наверху же обитала семья: жена, две дочери, пятеро сыновей и сам хозяин. Незадолго до смерти отца старшим сыновьям был отдан небольшой каменный флигелек. В третьем доме жили служащие завода, а четвертый — огромный, двухэтажный, — как можно догадаться, занимал сам завод. Два каменных корпуса, слитые воедино, стискивали заводской двор, где стояли цистерны, наполнявшиеся спиртом, теснились порожние бочки, ящики и корзины. Там же в больших деревянных колодах мельничные жернова мяли вишню, смородину и малину, приготовленные для наливок. В металлических бассейнах мыли стеклянную посуду, гремели машины, стучали механизмы парового отделения. Детей тянуло в эту каменную громаду — к этим цистернам, чанам, паровым котлам, к одуряющему запаху спирта.

В избытке были и прочие детские, а затем полудетские радости. Любимые книги, оловянные солдатики, купание в местных речках Суре и Пензе, рыбалка и, между прочим, маленький картонный театр. Кстати, многодетная мать семейства Альвина Даниловна была при всей своей кротости и терпеливости вполне светской дамой — регулярно посещала театр, часто устраивала дома музыкальные вечера. Всячески поощряла пристрастие детей к музыке — нашего Карла Казимира Теодора учили играть на рояле и даже на скрипке. И, кажется, учили неплохо — став студентом Московского университета, он пытался записаться в университетский оркестр, но не прошел отбора. Возможно, к счастью…

Он писал впоследствии: «Мать, боготворящая царство музыки, любила животных, рассыпала богатство на бедных, была богомольна, комната ее была своеобразной приемной: сюда приходили торговки с фруктами, кормилица, татары-старьевщики, крестьяне, монашенки, какой-то старичок в потертом зипуне заговаривал боль зубов, умел вправлять вывихи, и всякая беднота… К матери шли советоваться, когда с кем-нибудь случалась беда или кто-нибудь заболевал (мать умела лечить); сюда приходили за денежной помощью. Здесь же мы выучились любить и жалеть человека, больного, обездоленного».

Это, так сказать, лицевая сторона дела, но была и оборотная. Мать с трудом выносила скандалы между детьми — с нее было довольно мужа. И больше всего в этом плане ее огорчал именно младший — Карл. Упрямый, подчас высокомерный, властный, прямой. Во многом схожий с отцом. От отца ему достались и смелость, и готовность к авантюрным решениям — если такие решения сулили успех. При этом он был баловнем матери. Ему многое позволялось — своевольничать при гостях, в спорах повышать голос, вызывающе вести себя в кирхе (а потом и вовсе не посещать ее), манкировать дисциплиной в гимназии, скверно учиться… Трижды (!) и практически безнаказанно он оставался на второй год.

В старших классах гимназии брат Федор, с которым Карл был особенно дружен, заметно отстранился от дома — начал выпивать, пропадал в злачных местах, чем сильно огорчал мать и всех домашних. Друг и земляк Мейерхольда, его первый биограф Николай Волков[3] пишет, что именно в эти моменты юный Карл, томясь в одиночестве, мучился мыслью о самоубийстве, запойно читал-перечитывал Достоевского (переходя временами к Лермонтову и Толстому), и лишь частые пожары, на которые он обожал смотреть, отвлекали его «от проруби, яда и петли». В это легко верится. Дневники юного Мейерхольда полны сомнений, размышлений, исповеднических признаний, самоедства — воистину «сумбура вместо музыки». Его детство могло, при всех оговорках, считаться счастливым, отрочество уже вряд ли, а юность проходила в постоянных душевных муках. Недаром у него вырвалось: «Так по-детски и болезненно всё в эти тяжелые годы. Тягостно жилось».

Раннее увлечение театром не сразу отстоялось как нечто непреложное — его внятно оттеняли другие увлечения: книги, стихи, музыка. Александр Гладков рисует со слов своего учителя и друга солидный, почти классический список его любимых книг — детских, полудетских, юношеских. Наверно, так и было. Но я бы присовокупил к этому списку важную оговорку: в литературных вкусах интеллигента того времени (вторая половина 1890-х годов) царил изрядный сумбур. Наряду с первосортными классиками России и Запада кумирами были Крестовский, Шеллер-Михайлов, Боборыкин, Потапенко, Апухтин, Надсон, Шпильгаген, Шарль Луи-Филипп и тому подобные «полуталанты». Подобный разнобой не обошел и Мейерхольда.

А вот любимая музыка — с подачи матери и домашних учителей — и впрямь была если не изысканной, то добротной: больше всего, как ни странно, русская — песенно-романсовая, оперно-балетная.

Но особо упоительным пристрастием была знаменитая пензенская ярмарка. Ее не преминул упомянуть в своем стихотворении Саша Черный — уже после отбытия за границу… Ежегодно в конце июня, в день Петра и Павла, сюда на Базарную площадь съезжалось купечество со всей Руси. Здесь было царство всех атрибутов классической ярмарки: от балаганов, каруселей, огромных великанов-марионеток и скоморохов с медведями до театрально-балаганных представлений — иногда комически-скабрезных, иногда душераздирающе-жалостных. Друзья в эти ярмарочные дни просто не могли увести его домой. Симпатию к балагану Мейерхольд пронесет через годы, будет постоянно ее будировать, говорить о ней как об одной из основ современного и будущего театра.

Когда оба младших брата подросли и стали посещать театр, то сами, перенимая виденное, стали устраивать дома настоящие спектакли. В них принимали участие не только они, но и друзья — сверстники и сверстницы.

Сверстницы… Здесь в мой рассказ впервые вплетается судьбоносный момент. Вообще, на судьбоносные моменты в биографии Мейерхольда претендовали многие лица. В юности первым из претендентов стал его домашний учитель Кавелин, молодой и пылкий народник, успевший за три года посеять в ученике зерна протеста против отцовского (и вообще купеческого) произвола, а заодно и царского самодержавия. В итоге учителя прогнали, но у юноши появились новые любимцы — например, записной бунтарь доктор Тулов, который, напившись, «грозил кулаком в сторону дома, где жил отец».