Ришельё же, произведённый в генерал-лейтенанты, в июне выехал в свой полк, который отправили в Литву, на прусско-российскую границу, чтобы «попугать» прусского короля Фридриха Вильгельма III, упорно не желавшего вступать в новую коалицию против Франции. По логике в дальнейшем Ришельё должен был примкнуть к Итальянской армии Суворова. Однако очередной инцидент стал последней каплей, переполнившей чашу его терпения. Однажды он без приказа помчался со своим полком тушить пожар; император пришёл в ярость; Арман подал в отставку и уехал в Польшу. В нём взыграла французская кровь; утверждают, что он воскликнул: «Ещё одно проявление неуважения — и я уеду, пусть даже мне придётся быть простым драгуном в армии Конде!» В августе вице-канцлер Виктор Кочубей, недавно возведённый в графское достоинство, тоже попал в немилость и уехал в Дрезден: император хотел женить Виктора Павловича на своей фаворитке Анне Лопухиной, но тот ослушался и женился на Марии Васильчиковой (1779— 1844)[20].
Между тем Ланжерон, принявший в России имя Александр Фёдорович, успешно делал карьеру: 22 мая 1797 года он был произведён в генерал-майоры с назначением шефом Уфимского мушкетёрского полка; 25 октября 1798 года получил чин генерал-лейтенанта, а с 13 мая 1799-го состоял шефом Ряжского мушкетёрского полка, в том же году перешёл в русское подданство и был возведён в графское достоинство.
Несходство характеров не мешало дружбе Ланжерона и Ришельё, зародившейся, по словам графа, ещё в 1790 году в Вене, когда молодой герцог де Фронсак ухаживал за ним во время болезни. Их называли «рыцарями Лебедя», намекая на героев нового романа графини де Жанлис (1746-1830) «Рыцари Лебедя, или Двор Карла Великого», вышедшего в свет в апреле 1795 года и имевшего большой успех у читателей. Интересно, что этот трёхтомный исторический роман посвящён графу Румянцеву, который подал писательнице его идею во время встречи в Спа в 1787 году. «Мне подумалось, что великодушие, человечность, верность древних рыцарей лучше утвердили бы республику, чем принципы Марата и Робеспьера», — писала она в предисловии. В романе было немало намёков на недавние революционные события, и автор подверглась нападкам за антимонархические пассажи (которые она изъяла для последующих переизданий книги); однако в России его приняли хорошо, и Екатерина Великая даже заказала себе браслеты «герцогини Киевской» по образцу тех, что описаны Жанлис. Графиня, бывшая некогда воспитательницей детей герцога Шартрского, теперь жила в изгнании; её муж был гильотинирован вместе с Филиппом Эгалите. На свой гонорар за «Рыцарей Лебедя» (6600 франков) она жила несколько лет...
Ришельё же в Польше провёл несколько месяцев в страшной нужде: он жил на 30 су в день (тогда это равнялось примерно 30 копейкам). Жене он писал, что предел его мечтаний — вернуть хотя бы тысячу экю (шесть тысяч франков — примерно две тысячи рублей) из своего многомиллионного состояния, уничтоженного революцией, и добрая Аделаида Розалия страшно терзалась из-за того, что не может наскрести даже этой суммы: её приданое «растворилось» без остатка, а имущество её матери также было конфисковано. Арман отправился в Вену, где мог рассчитывать на помощь друзей.
В тот самый день 9 ноября (29 октября) 1799 года, когда Суворов, победоносно закончив Итальянский и Швейцарский походы, получил от Павла два рескрипта: о разрыве союза с Австрией и о возвращении армии в Россию, — Бонапарт, вернувшийся из Египта, совершил переворот 18 брюмера, подготовленный им совместно с Талейраном и Сийесом, и захватил власть. (В зал заседаний Совета пятисот — нижней палаты Законодательного корпуса — ворвались 60 гренадеров, и командовавший ими Иоахим Мюрат велел законодателям расходиться). Жозеф Фуше, назначенный ещё при Директории министром полиции, энергично поддержал переворот и принял крутые меры против якобинцев.
Эмигранты начали возвращаться во Францию в надежде вернуть что-то из своего имущества; однако Ришельё понимал, что ему на это рассчитывать не приходится, поскольку за него некому «замолвить словечко». В России всем французским эмигрантам, не состоящим на службе, было велено уехать. Дивизия Конде перебралась в Англию, с которой Павел порвал ради союза... с Первым консулом Бонапартом. 9 (21) марта 1801 года он дал окончательное согласие на совместную франко-русскую военную экспедицию в Индию, которая должна была состояться той же весной.
Тем временем в Петербурге вызрел заговор желавших «повторить 1762 год» (когда Пётр III был отстранён от власти и гвардейцы посадили на трон Екатерину). «Вечерния собрания у братьев Зубовых или у [сестры их] Жеребцовой породили настоящие политические клубы, в которых единственным предметом разговоров было тогдашнее положение России, страждущей под гнетом безумнаго самовластия. Толковали о необходимости положить этому конец», — говорится в записках будущего декабриста М. А. Фонвизина. В ночь на 12 (24) марта в спальню императора в Михайловском замке ворвались заговорщики, возглавляемые петербургским военным губернатором Петром Паленом, братьями Платоном и Николаем Зубовыми и командиром Изюмского гусарского полка Леонтием Беннигсеном. У императора потребовали подписать акт об отречении в пользу старшего сына, он отказался; Николай Зубов ударил его в висок тяжёлой золотой табакеркой, и после долгой борьбы несколько офицеров задушили Павла шарфом.
Наследник, цесаревич Александр, о заговоре знал, однако ничем ему не воспрепятствовал: ему обещали, что отца оставят в живых. (В роковой день он находился в Михайловском замке под арестом: Павел не простил старшему сыну, что тот вовремя не подал ему рапорт о дуэли между его крестником Александром Рибопьером и князем Борисом Святополк-Четвертинским). Ему шёл двадцать четвёртый год, и первое серьёзное испытание, которое уготовила ему жизнь, было, пожалуй, пострашнее штурма Измаила, через который в таком же возрасте прошёл Арман де Ришельё. Известие о насильственной смерти отца глубоко поразило его, к тому же он не испытывал склонности к роли монарха. «Полноте ребячиться. Ступайте царствовать, покажитесь гвардии», — грубовато сказал ему Пален, чтобы вывести из ступора. Выйдя к гвардии, новый император произнёс фразу, которой все от него ждали: «Батюшка скончался апоплексическим ударом, при мне всё будет, как при бабушке».
«Порядочные люди в России, не одобряя средство, которым они избавились от тирании Павла, радовались его падению, — указывает в своих записках Фонвизин. — Историограф Карамзин говорит, что весть об этом событии была в целом государстве вестию искупления: в домах, на улицах люди плакали, обнимали друг друга, как в день Светлого Воскресения. Этот восторг изъявило, однако, одно дворянство, прочил сословия приняли эту весть довольно равнодушно».
Новый император начал с помилований: до 21 марта (дня погребения его отца), по подсчётам историка Н. К. Шильдера, было «всемилостивейше прощено и освобождено 482 человека».
«Я не поздравляю Вас с тем, что Вы сделались властителем 36 миллионов подобных себе людей, но радуюсь, что судьба их отныне в руках монарха, который убеждён, что человеческие права не пустой призрак и что глава народа есть его первый слуга, — написал своему бывшему воспитаннику Фредерик Сезар Лагарп (1754— 1838) из Женевы. — Я воздержусь давать Вам советы; но есть один, мудрость которого я уразумел в несчастные 18 месяцев, когда я был призван управлять страной[21]. Он состоит в том, чтобы в течение некоторого времени не останавливать обычного хода администрации, не выбивать её из давней колеи, а внимательно следить за ходом дел, избегая скоропостижных и насильственных реформ. Искренне желаю, чтобы человеколюбивый Александр занял видное место в летописях мира между благодетелями человечества и защитниками начал истины и добра».
Русские уже тогда были уверены, что для их страны наступил золотой век, отмечала знаменитая портретистка Элизабет Виже-Лебрен, которая с 1795 года жила в России и считала её своей второй родиной (все её друзья погибли на гильотине во время революционного террора). «Всеми почиталось за величайшее счастье увидеться и встретиться с Александром; если он выходил вечером гулять в Летний сад или проезжал по улицам Петербурга, толпа его окружала, благословляя, и он, приветливейший из государей, удивительно милостиво отвечал на всю эту дань почтения», — писала она.
