Гленда замерла, парализованная этим предложением, но тут над городом пронёсся ужасный звук. Кто-то крикнул: “Дракон!”. Все резко задрали головы вверх, Гленда тоже дёрнулась… И проснулась. “Ужасный звук” оказался паровозным гудком. Некоторое время она лежала, тяжело дыша и осознавая, где она, кто она и что происходит. И внезапно на неё накатило понимание: вся её жизнь за последние шесть лет — вот, что она забыла во сне! Улетучившаяся было тяжесть придавила её к кровати мёртвым грузом, и Гленда, прижав к груди Шатуна, наконец-то расплакалась. Она оплакивала всё: и закончившиеся так странно и непонятно для неё самой отношения с Наттом, и судьбу Анк-Морпорка, которая оказалась под угрозой, и себя — ту девчонку, что когда-то посмела спорить с патрицием, а затем не побоялась, бросив всё, отправиться на край света спасать племя орков. Она оплакивала свою прошлую жизнь, и постепенно, с каждым всхлипом и каждой слезой, непомерная тяжесть немного отступала.
***
Наплакавшись так, что казалось, в ней не осталось ни капли жидкости, Гленда поднялась с постели. Тут же выяснилось, что жидкость в ней-таки осталась, и Гленда порадовалась, что заранее выяснила, где тут туалет. Решив основную проблему, она осмотрела помещение внимательнее и обнаружила в стене небольшой душ. Очень кстати! — подумала Гленда, увидев своё отражение в зеркале над умывальником. Прогулка по пыльной дороге и следы от подушки на лице внешность не улучшали. И если следы от подушки видела только она, то пыль в волосах, а также на лице и одежде наверняка заметил Ветинари. Гленду мало волновало мнение патриция о её внешности, но выглядеть замарашкой было обидно.
Она быстро (насколько позволяли слои) сняла одежду, благо из “ванного” закутка её можно было добросить до кровати, не пересекая порога, и осторожно повернула оба крана. Вода исправно полилась и даже оказалась чуть горячее, чем нужно. Гленда добавила холодной и с удовольствием встала под широкие струи, растрепав затянутые в тугой пучок волосы. Вот что-что, а волосы в Убервальде у неё почему-то росли как на дрожжах, коса стала толщиной в руку. “И где ты теперь возьмёшь полотенце, чтобы всё это богатство высушить?” — спросила себя Гленда. Но проблема, хоть и действительно актуальная, не вызвала у неё должного волнения. Чувства будто замёрзли, она ощущала лишь опустошение, и от этого было странно хорошо.
На полочке над умывальником нашёлся крошечный, на пару раз, пузырёк с шампунем и приличный кусок лавандового мыла. Гленда с удовольствием пустила в дело и то, и другое, и вышла из душа с ощущением, будто родилась заново. “Хотя, — подумала она, — это странное выражение, чтобы сказать, что тебе хорошо. Когда человек или любое другое существо рождается, оно выглядит и чувствует себя не самым лучшим образом. Да и пару дней после того, как тебе пришлось, скрючившись, пролезать через узкую щель, наверняка болят все кости.”
Она помогала орчихам с родами. Не то, чтобы они не справлялись с этим до неё, но так она по крайней мере могла проследить, чтобы в процессе использовались горячая вода и чистые полотенца. А собственных детей они с Наттом так и не завели. И не потому, что не пытались. Просто что-то не получалось. Натт предположил, что это оттого, что биологически они всё-таки принадлежат к разным видам, в природе, мол, такое случается. Кажется, он очень переживал оттого, что это ранит её. Гленда понимала, что должна бы расстроиться, даже старалась выглядеть соответствующе опечаленной, чтобы не обидеть Натта, но в душе не чувствовала потери.
После того, как она приехала в Убервальд и наслушалась историй тамошних жителей — орков, гномов, слуг леди Марголотты, того пастора, с которым дружил Натт, мир казался Гленде слишком страшным местом, чтобы приводить в него новую жизнь. Глупо, думала она, обрекать существо, которое изначально и безусловно будешь любить, на риск жить в страхе и страдании. И, учитывая особенности физиологии Натта, кто знает — не будет ли рождение ребёнка стоить самой Гленде жизни. И кто тогда позаботится о её ребёнке — Госпожа? Вот уж спасибо, лучше никак, чем так.
В общем, теперь она была даже рада тому, как всё обернулось. Будь у них с Наттом дети, она не смогла бы просто выйти из дома, сесть на поезд и отправиться в родной город. Как бы ни было больно понимать, что они с Наттом, скорее всего, расстались окончательно, была в этом и хорошая сторона. И сейчас, пока действовала целительная сила выплаканных слёз, Гленда осознавала её всё чётче с каждой минутой — она возвращалась в Анк-Морпорк. При мысли о том, что она выйдет из поезда и вместо привычного чистого горного воздуха вдохнёт специфический (весьма специфический) запах большого города, её сердце сладко трепетало.
Она и не думала, что скучает по Анк-Морпорку, пока не поняла, что скоро его увидит. Натт, наверное, назвал бы эту её тягу к неприятному и малопригодному для здоровой жизни месту какими-нибудь мудрёными словами, вроде “сублимация некрофилических желаний” (или “копрофилических”, если учитывать, что речь шла об Анк-Морпорке), но Гленде было плевать. Она возвращалась домой. В понятный знакомый мир, где никто не будет надзирать за ней, выясняя, приносит ли она пользу. Где всегда можно сказать соседям, чтобы они не совали нос в твои дела, и это никак не скажется на возможности получить свежее молоко к завтраку (Гленда однажды поплатилась за резкий ответ назойливой молочнице, пришлось извиняться, хотя она вовсе не чувствовала себя виноватой). Где можно сходить в театр или оперу — пусть прежде Гленда не особо ценила эти развлечения, но это в ту пору, когда они были в двух шагах от неё. Где, наконец, волшебники задавались идиотскими вопросами и ставили не менее идиотские эксперименты, не задумываясь о том, будет от этого польза или нет, а ради чистой радости познания.
Боги! — думала Гленда, рассеянно вытирая волосы второй запасной парой панталон, — сейчас она обрадовалась бы даже разговору с занудой-Тупсом о каком-нибудь блит-феномене. Впрочем, если верить письмам Джульетты, после того, как его совратил Пепе, Тупс стал меньшим занудой. А Пепе стал меньшим… меньшим Пепе, если можно так выразиться. В общим, обоим это пошло на пользу. И ведь никому нет дела, продолжала думать она, рассеянно глядя на табличку над кроватью. То есть, судачить об этом, конечно, будут, но и только. Уж точно никто не откажется продать любому из них кусок сыра или ветчины только потому, что они “ведут себя неподобающе”.
“Дорогие гости Анк-морпоркской гигиенической железной дороги!” — сообщала надпись на табличке, которая привлекла внимание Гленды. “Комплекты постельного белья, а также чистые полотенца и халат для принятия водных процедур вы найдёте в специальном отделении под спальным местом. Пожалуйста, нажмите на рычаг слева…” Гленда застонала, глядя на мокрую тряпку в своих руках. Конечно, у неё была другая запасная пара панталон, и ещё высохнут те, что она постирала в душе, но что ей стоило сначала прочитать инструкции! Она нажала на рычаг. Матрас, на котором она спала, волшебным образом перешёл из горизонтального в вертикальное положение, открыв вместительный ящик. Купе наполнил запах лаванды.
Гленде доводилось прежде ездить в спальных вагонах второго класса, но там такой роскоши не было. Говорят, этой стороной жизни поездов заведовала жена первого на Диске железнодорожного магната Гарри Короля, Юфимия. Похоже, для спецвагона патриция она расстаралась, впрочем, на свой лад. Гленде казалось, что Ветинари вряд ли относится к тому типу людей, которые приходят в восторг от постельного белья в мелкий (лавандовый) цветочек, хотя Гленде оно скорее нравилось. И уж точно она не могла представить себе патриция, завернувшегося в ярко-розовый или нежно-голубой халат.
Впрочем, это купе, видимо, изначально предназначалось для гостей, вполне вероятно, что у самого Ветинари похожий ящик заполнен черными простынями и халатами с вышитым на них гербом патриция, как известно, тоже чёрным*.
__________
*В своих предположениях Гленда оказалась одновременно недалека от истины и не права: печатать герб патриция на белье леди Король всё же не рискнула. Сам же Ветинари, когда увидел чёрные простыни, попросил Стукпостука “заняться этим” потому что “носить чёрное и спать в чёрном — совершенно разные вещи” и “если я лягу во всё это да ещё и в чёрной ночной сорочке, я буду чувствовать себя как в гробу, Стукпостук”. И да — по сравнению с чёрными простынями лавандовые цветочки привели патриция если не в восторг, то уж точно в хорошее расположение духа.
