Каждый раз, когда он отправлялся на закупки, то давал себе слово заехать в участок окружного шерифа и сообщить о загадочном шуме и странном свечении в лесу. Но останавливало то, что помощник шерифа примет его за обезумевшего старца и не сделает ничего путного, разве что заполнит рапорт и положит его в папку с пометкой «ЧОКНУТЫЕ».

В третью неделю марта весна официально началась — и на следующий же день буря навалила двадцать сантиметров снега. Зима не быстро ослабляла свою хватку на восточных склонах Скалистых Гор.

Эдуардо совершал ежедневные прогулки, как было заведено всю его жизнь, но теперь гулял только по автомобильной дороге, которую сам же расчищал после каждого снегопада, или бродил по полям к югу от дома и конюшни. Он избегал леса и того что к востоку от дома, и того что находился к северу, и даже чащоб на западе.

Его трусость раздражала его, и не в последнюю очередь потому, что ее причины были непонятны. Он всегда был сторонником разума и логики, всегда говорил, что в мире слишком мало того и другого. Относился насмешливо к тем, кто поступал руководствуясь больше эмоциями, чем разумом. Но теперь рассудок отказывал ему в поддержке, и никакая логика не могла пересилить инстинктивного чувства опасности, которое вынуждало его избегать деревьев и постоянных сумерек, царивших под их ветвями.

К концу марта Эдуардо начал думать, что тот феномен был единичным случаем без заметных последствий. Редкое, весьма занятное, но вполне объяснимое как-то, естественно явление. Может быть, какое-то электромагнитное колебание. И угрожает оно ему не больше, чем летняя гроза.

Первого апреля он разрядил обе винтовки и оба дробовика. Почистил их и уложил обратно в стенной шкаф своего кабинета.

Но тем не менее, все еще ощущая некоторое беспокойство, расставаться с последним оружием — пистолетом двадцать второго калибра — ему не хотелось, и он оставил его на прикроватной тумбочке. Никакой особенно страшной убойной силы у пистолета не было, но, заряженный патронами с полым наконечником [22], он все же мог причинить существенный вред.

Темной ночью четвертого апреля Эдуардо был вновь разбужен низкой пульсацией, которая разрасталась и исчезала, потом снова разрасталась и исчезала. Как и в начале марта, этот пульсирующий звук сопровождался внушающей ужас вибрацией.

Старик сел прямо в кровати и сощурился на окно. Три года со смерти Маргариты он проводил ночи не в главной спальне дома, которую они занимали с Маргаритой, а устраивался в одной из двух задних спаленок. Следовательно, окно выходило на запад и было обращено прямо в противоположную сторону от восточного леса, где он видел странный свет. Ночное небо за окном было густо-темного цвета.

Лампа на ночном столике включалась, если дернуть за шнурок. Как раз перед тем, как включить ее, он ощутил, будто нечто находится вместе с ним в комнате, нечто, чего ему лучше не видеть. Он заколебался, пальцы крепко вцепились в металлические бусинки шнурка.

Эдуардо пристально вглядывался в темноту, сердце стучало, как будто он проснулся не от кошмара в реальном мире, а в самом кошмаре, густо набитом разными монстрами. Наконец он решился — дернул за шнур и при свете лампы увидел, что в комнате он один.

Схватив наручные часы со столика, посмотрел, сколько времени. Девятнадцать минут второго.

Он отбросил одеяло и встал с кровати. Он был в своем длинном нижнем белье. Синие джинсы и фланелевая рубашка находились близко, на спинке кресла, рядом с которым стояла пара ботинок. Носки уже были надеты, так как по ночам ноги часто мерзли, если он укладывался спать без них.

Звук был громче, чем месяц назад, и пробивался сквозь дом с заметно большей силой. В марте Эдуардо ощущал давление на фоне ритмического биения — оно, как и звук, увеличивалось сериями волн. Теперь давление страшно возросло. Он не просто чувствовал его, а ощущал всем телом, — похоже на невидимый прилив холодного моря, проходящий сквозь него самого.

К тому времени, как он поспешно оделся и схватил заряженный пистолет с ночного столика, шнурок лампы бешено раскачался и начал со звяканьем биться о полированный латунный корпус лампы. Оконные стекла вибрировали. Картины перекашиваясь тряслись на стенах.

Он рванулся вниз, в холл, где уже не нужно было включать свет. — Стекло овального окна над парадной дверью блестело отражением таинственного свечения снаружи. Свечение было гораздо мощнее, чем в прошлом месяце. Дымчатое сияние всех цветов спектра, и яркие голубые, зеленые, желтые и красные тени преломленного света бродили по потолку и стенам, так что казалось, будто бы он попал в церковь с богатыми витражами.

В темной гостиной слева от него, куда не проникал свет снаружи, так как жалюзи были опущены, коллекция хрустальных пресс-папье и других безделушек, скакала и звенела о столики, на которых они стояли, и друг о друга. Фарфоровые статуэтки дрожали на стеклянных полках в шкафу.

Справа, в кабинете, заставленном полками книг, мраморно-медный письменный набор прыгал по стопке бумаги, выдвижной ящик с карандашами выдвигался и прятался обратно в стол в такт волнам давления, а вертящийся стул у стола качался так, что его колеса скрипели.

Когда Эдуардо открыл парадную дверь, большая часть дымчатого сияния  всех цветов спектра пропала, как будто канула в другое измерение, и осталась лишь на стене холла справа в виде  дрожащей мозаики.

Лес светился точно в том месте, где это происходило в прошлом месяце. Янтарное сияние исходило от той же самой группы тесно сбившихся деревьев и от земли под ними, как будто иглы и шишки, кора и грязь, камни и снег стали  элементами лампы накаливания, сияя ясно и ровно. На этот раз свет был более ослепительным, чем тогда, точно так же и звук был громче, а волны давления — мощнее.

Эдуардо обнаружил, что стоит на ступеньках крыльца, но не смог вспомнить, как покинул дом и оказался здесь. Оглянулся и увидел, что он даже закрыл за собой входную дверь.

Мучительные волны звука пробивались сквозь ночь в ритме, быть может, тридцать раз в минуту, но его сердце билось в шесть раз чаще. Ему захотелось развернуться и убежать обратно в дом.

Он поглядел вниз на пистолет в своей руке. И пожалел, что рядом с кроватью не было заряженного дробовика.

Когда он поднял голову, отведя взгляд от пистолета, то вздрогнул, увидев, что лес ближе придвинулся к нему. Светящиеся деревья угрожающе выросли.

Затем, бросив взгляд назад и увидев дом в десяти-двенадцати метрах сзади, осознал, что это он сам переместился сюда, сам того не сознавая, а не лес приблизился. — Его следы отчетливо виднелись на снегу. «Нет», — сказал он дрожащим голосом

Нарастающий звук был похож на прибой с отливом, который неумолимо утягивал его от безопасного берега. Электрическое завывание песней сирены проникало в него, говорило с ним на уровне столь глубоком, что он, казалось, воспринимал сообщение, не слыша слова, — музыка в крови, влекущая его к холодному огню в лесу.

Мысли становились все туманней.

Он поглядел вверх на усеянное звездами небо, пытаясь прояснить свой рассудок. Изящная филигрань облаков посреди черного свода блестела под серебристым сиянием Луны в первой четверти.

Старик закрыл глаза. Нашел в себе силы сопротивляться тянущей силе звука отлива.

Но когда открыл их, то обнаружил, что его сопротивление было воображаемым. Он был еще ближе к деревьям, чем раньше, всего в десяти метрах от опушки леса. Так близко, что приходилось щуриться от слепящей яркости веток, стволов и земли под соснами.

Угрюмый янтарный свет теперь был пронизан красным — как будто ниточки крови в желтке яйца.

Эдуардо был напуган: страх, давно перешедший в полнейший ужас. Он боролся со слабостью во внутренностях и мочевом пузыре, трясясь так яростно, что не удивился бы, услышав, как его кости стучат друг о друга, — но его сердце резко замедлилось и теперь соответствовало постоянному биению в тридцать раз за минуту, ритму того звука, который, казалось, шел от сияющей области.