― Мэддокс… ты также должен быть сосредоточен на этом бое, на своей карьере. У тебя не может быть отвлекающих факторов. Я думал, вы договорились быть друзьями? Что случилось?

― Она случилась, мы случились, вот что, ― говорю я, откидываясь на спинку дивана и вытягивая ноги. ― Послушай, меня не очень волнует, что кто-то другой или ты, скажете о ней. Я буду делать то, что ощущается правильно, и прямо сейчас она для меня ощущается правильно. Если это изменится в будущем, я по-хорошему дам ей об этом знать, а это куда больше, чем кому-либо предлагал, и ты это знаешь.

― У тебя есть чувства к ней? ― спрашивает папа, внимательно меня изучая. Я перевожу свое внимание от него на газовый камин. Языки пламени лижут друг друга в пламени.

― Пока нет, и я не знаю, что произойдет в будущем. Но прямо сейчас, ― я снова смотрю на него: — Это то, что планирую делать.

Я возвращаюсь в свою квартиру и пакую сумку.

Если бы у меня была привычка грызть ногти, сейчас мои пальцы были бы все в крови. Я расхаживаю туда-сюда по парадному крыльцу дома отца, а мои глаза приклеены к фонтану посреди подъездной дорожки. В нем есть скульптура, которая выплескивает воду. Ненавижу эту скульптуру. Ему нужно поменять ее. Я слышу машину Мэддокса прежде, чем вижу. Любой бы мог ее услышать, с его громким восьмицилиндровым двигателем, который может пробудить сам ад.

Облизываю губы, раздавливая этих шаблонных бабочек, которые вот-вот должны закружить у меня в животе. Я бы обрезала им крылья ― просто не прямо сейчас, потому что как неудачница, была зависима от адреналина. Как мотылек на пламя, только оно слишком большое, чтобы просто подрагивать на моих хрупких крыльях. Огонь может воспламенить их.

Мэддокс выходит из своей машины. На нем джинсы и толстовка с капюшоном, поверх которой надета кожаная куртка. Парень вытягивает руки над головой, пока обходит машину и медленно направляется ко мне. Его футболка приподнимается вверх, обнажая кубики и эти превосходные V-образные мышцы, что спускаются под джинсы.

― Привет, ― говорю застенчиво. Внезапно я уже не такая крутая.

― Иди сюда, детка, ― он подходит ко мне с важным видом и притягивает к своей груди. Я тихо вдыхаю, впитывая мягкость мыла и кожи, чтобы успокоить самые одинокие части своей души.

Сделав шаг назад, поднимаюсь на цыпочки и целую его в губы.

― Как прошла твоя поездка?

― Довольно быстро.

Я хватаю его за руку и игнорирую тупую боль, что пронзает мою грудную клетку.

― Иди познакомься с моим отцом.

― Я уже встречался с твоим отцом, Эми.

― Когда? ― я поворачиваюсь к нему лицом, как только мы подходим к входной двери.

― Когда он был куда меньше, чем сейчас, ― отвечает мой папа, подходя к нам.

Мэддокс ухмыляется, протягивая руку моему отцу.

Папа пожимает ее. Я пытаюсь понять, что он думает о Мэддоксе.

― Я приму это как то, что мне не нужно читать тебе нотацию, потому что твой старик, вероятно, уже сделал это, и ты еще не встречался с ее дядей Маркусом…

― Правда, ― бормочу я.

―…который находится прямо на моем заднем дворе.

Я виновато улыбаюсь Мэддоксу.

― Извини. Он настоял на том, чтобы встретиться с тобой.

Мэддокс пожимает плечами, притягивая меня к себе и целуя в макушку.

― Расслабься, детка.

Он хоть немного был напуган? Это почти оскорбительно.

Мы следуем за папой к патио, где Маркус стоит у гриля. Его жена, Шаника, сидит за столом с бокалом вина, смеясь вместе с Ларой. Они обе замолкают, когда появляемся мы. Лара бросает взгляд на Мэддокса.

Шаника вежливо улыбается нам обоим.

Лара встает и протягивает руку.

― Мэддокс? Так приятно с тобой познакомиться.

Мэддокс ухмыляется, пожимая ее руку.

― Мне тоже.

Папа представляет его Шанике и затем мы оба нервно смотрим на дядю Маркуса, который ни на шаг не отошел от гриля. Я кусаю свою нижнюю губу.

― Дядя? Иди познакомься кое с кем! ― как можно небрежнее кричу я.

Он останавливается, а затем развязывает фартук, прежде чем поворачивается к нам лицом. Дядя Маркус старой закалки. Его кожа темно-шоколадного цвета, карие глаза, напоминающие горячее какао, и глубокая душа, которую он охраняет кирпичной стеной. Но если ты проберешься сквозь эту защиту, его любовь безгранична. Я люблю его как второго папу.

― Ты сама по себе, малышка, ― папа хлопает меня по плечу. Я улыбаюсь дяде Маркусу самой своей слащавой улыбкой, надеясь, что мое обаяние все еще действует на него. Возможно, мне нужен неряшливый пучок на макушке и моя доска, зажатая под мышкой, потому что его выражение лица остается жестким, бесстрастным.

Он смотрит на Мэддокса.

― Прямо сейчас я не счастлив, и возможно, это никогда не изменится, но будь проклят, если когда-нибудь встану на пути к счастью для своего Херувимчика, но знай, если она хоть слезу прольет из-за тебя, тебе придется иметь дело со мной, понятно?

― Боже мой, ― я качаю головой. Мы привыкли считать его чрезмерную опеку следствием того, что они с женой никогда не смогут иметь детей, и это, наверное, сыграло большую роль, но также я твердо верю в душевную связь. И у нас она очень крепка.

Мэддокс, будучи дерзким придурком, которым он и является, отдает ему честь и подмигивает.

― Понял.

Мэддокс ― крутой задира, но как я и говорила, дядя Маркус старой закалки.

Дядя поворачивается ко мне.

― Привет, Херувимчик, ― он сжимает мои щеки, и я таю. Он заноза в моей заднице, но люблю его.

― Ты же осознаешь, что у меня больше не пухлые щеки, правда? ― мой голос приглушен, потому что я оказываюсь прижата к его рубашке.

― Я знаю, ― Маркус целует меня в макушку и, отпустив, отходит. Дядя бросает быстрый взгляд на Мэддокса, который садится рядом с моим отцом, открывает пиво, а затем смотрит снова на меня. ― Будь осторожна, хорошо?

― Это из-за твоего чутья? ― спрашиваю я шепотом.

Дядя Маркус известен своей «чуйкой». Я бы сказала, что это все дерьмо, но он раскрыл много дел, полагаясь на нее. Его чутья достаточно, чтобы найти улики против людей. Так что сейчас мои шансы выглядят не совсем хорошо.

Он легонько мне улыбается.

― Нет, просто говорю.

Ложь.

Дядя Маркус ужасный лжец.

Он идет назад к грилю, и я занимаю место рядом с Мэддоксом, который сейчас разговаривает с папой о бое.

Я не обращаю внимания на их разговор, когда мы с Шаникой начинаем говорить про ее новенький маленький проект ― бутик одежды. Отлично. Потому что мир нуждался в еще большем их количестве.

― Твой папа отличается от мамы, ― говорит Мэддокс, толкая меня вперед на качелях.

Деревянные качели, свисающие с ветки старого дерева, находятся здесь с того времени, как я была маленькой девочкой. Я думаю, у моего папы не хватает духу срубить его. Как я и говорила, эмоциональный барахольщик.

Хихикаю, глядя на патио, которое теперь освящается маленькими декоративными свечками, свисающими с перил. Солнце уже село, и ночь превращает воздух во влажный.

― Так и есть. Думаю, именно поэтому это всегда срабатывало с ними, знаешь?

Он останавливает качели и обходит их, чтобы встать ко мне лицом, опускаясь до моего уровня. Рассматривает мои глаза.

― Возможно.

Я отвожу глаза от него, не в силах позволить себе потеряться в том, что ощущается как бесконечный океан.

Пальцами парень обхватывает мой подбородок, заставляя меня посмотреть обратно на него. Мое зрение почти расплывается от того, насколько близки наши лица.

― Аметист…

― Мэддокс, ― отвечаю я, затаив дыхание.

― Мы делаем это? ― спрашивает он, наклонив голову.

― Мы можем попробовать.

Его плечи расслабляются, губами легонько касается моих.

― Мы можем попробовать.

На следующий день мы возвращаемся в кампус, и я поднимаюсь по лестнице своего общежития, а на лице у меня глупая улыбка. Позже прошлой ночью, папа отвел Мэддокса спать в гостевую комнату на другом конце дома ― как я и ожидала ― но на следующий день, прежде чем мы последовали друг за другом назад в Нью-Йорк, мы остановились в старой, заброшенной больнице, где привыкла кататься на скейте, когда оставалась у отца. Старые, потрескавшиеся стены все еще были покрыты бунтарскими граффити, и внутри царила темнота, которая оставляла липкую сырость и прилипала к коже, но мне это нравилось. Это питало мою тягу к адреналину. Несмотря на то, что стены были старыми, держали в себе мои детские воспоминания о том, как я училась кататься на скейте. Старая больница Святой Катерины было местом, где началась моя одержимость скейтом; вывеска на парадном входе стала нечеткой от старости.