— И что же, барон устоял перед её дьявольскими чарами?

— Трудно сказать, но учитывая тот факт, что он является рыцарем Мальтийского ордена и ближайшим соратником самого герцога, испытанным солдатом Лиги и защитником Святой Католической церкви, то скорее всего барон не полностью поддался соблазну. Впрочем, коварство князя мира сего не знает границ. Поэтому я чувствую, что сам дьявол где-то рядом и просто так не отступится от своих жертв. Спаси и сохрани нас Господь и Святая Дева Мария! — перекрестился Хуго Хемниц.

— Ты, наверное, сильно устал за последнее время, брат Хуго? — участливо спросил епископ Мегус и добавил строго: — Наша преданность Святому Апостольскому Престолу — залог победы над дьяволом, и здесь недопустимы никакие сомнения. Поэтому, сын мой, накладываю на тебя епитимию — каждодневное на протяжении недели самобичевание утром и в полночь в течение часа и затем ночные бдения в склепе, у саркофага моего древнего предшественника, епископа Адальберга, — и уже смягчившись, епископ задумчиво произнёс: — Барон фон Рейнкрафт, это имя я уже слышал. Кажется, это один из оберстов армии герцога и герой сражения под Веной, а также битвы за Дессауский мост и за Луттер, участник похода на Шлезвиг и Гольштейн, кроме того, он руководил осадой Висмара и отличился при осаде Штральзунда и даже успел принять участие в битве под Вольгастом. Именно барон чуть было не взял в плен датского короля. Подобное военное счастье не может сопутствовать одному человеку, похоже, ему помогает сам дьявол. Но, сын мой, епитимию я отменить уже не могу, думаю, что и сам ты с удовольствием используешь этот прекрасный повод для совершения подвига во славу Господа!

«Чтоб ты сдох, жирный хряк!» — подумал Хуго Хемниц, но, смиренно опустив глаза, тихо сказал: — Благодарю вас, ваше преосвященство. Я готов на всё во имя славы Господа.

— В таком случае епитимия продлевается ещё на одну неделю, — с улыбкой заключил епископ.

На этот раз Хуго Хемниц в ответ лишь молча поклонился.

— Впрочем, участие в боевых действиях на стороне Лиги не умаляет вины барона фон Рейнкрафта, — добавил епископ с раздражением, — а сильно усугубляет её, так как этот рыцарь лишь компрометирует святое дело защиты церкви от еретиков-протестантов. Необходимо будет срочно дослать запрос по этому щекотливому делу герцогу, а в случае необходимости — самому императору и, разумеется, нужно будет обратиться в курию. — Епископ, внезапно оборвав свою речь и внимательно оглядев всех присутствующих, пытаясь выяснить, какое впечатление его слова произвели на членов трибунала, произнёс со змеиной улыбкой: — А теперь прошу всех вас в мою скромную обитель, мою келью, где я постоянно обитаю и где нам предстоит встреча с легатом[202] самого Его Святейшества Папы! — С этими словами епископ с благоговением поднял заплывшие жиром глаза к закопчённому потолку застенка.

Они прошли по длинным запутанным коридорам подземелья резиденции епископа, поднялись на первый этаж, долго плутали по различным переходам и галереям, пока не очутились в небольшой, скромно обставленной келье, где, кроме грубо сколоченного из сосновых досок стола, единственного деревянного стула без спинки и узкого лежака, покрытого грубым шерстяным покрывалом, ничего не было. Только на серой голой каменной стене висело Распятие, а на железном штыре на противоположной стене: власяница, длинные чёрные чётки и хлыст для самобичевания, а на столе пылилась Библия. Эту келью хитроумный епископ Мегус велел оборудовать подобным образом для демонстрации всем окружающим и особенно посланникам Римской курии своего благочестия и аскетического образа жизни. Однако, наблюдательный Хуго Хемниц мгновенно оценил убранство кельи и, мельком взглянув на упитанную фигуру епископа и его лоснящуюся от «религиозных подвигов» физиономию, с трудом подавил ироническую ухмылку.

Епископ собственноручно зажёг жалкий огарок свечи на столе и торжественно заявил:

— Легат Его Святейшества, преодолевший опасный путь через земли, кишащие протестантами и прочими еретиками, появится здесь сразу после вечерней молитвы в соборе. Последуем и мы его благочестивому примеру. — С этими словами епископ неуклюже опустился на колени перед Распятием и горячо зашептал молитву.

Всем остальным ничего не оставалось, как последовать его примеру... Их молитва длилась более двух часов, а в это время те, кого они ожидали, уже находились у самой резиденции главы местного диоцеза. Аббат Гийом в роскошной лиловой сутане папского нунция как раз выбрался из потршеза, который несли четыре посвящённых в степень новициата рослых иезуита, переодетых в рясы монахов-капуцинов. Пешком его сопровождали ещё шестеро монахов ордена Святого Франциска, среди которых брат Бенедикт и патер Ордоньо[203] ничем не выделялись. Несмотря на босые ноги в побитых деревянных сандалиях и изрядно потрёпанную серую рясу, подвязанную пеньковой верёвкой, патер был главным в этой делегации, но, как один из ближайших помощников и советников генерала ордена иезуитов, должен был сохранять строгое инкогнито. В качестве папского легата на встречу с епископом Мегусом отправили аббата Гийома — секретаря и телохранителя патера Лемормена, известного в Шверине под именем брата Бенедикта — простого монаха-минорита. Патеру Ордоньо, как и профессу ордена иезуитов патеру Лемормену в этой делегации предназначались скромные роли статистов и заодно шпионов. На безымянном пальце патера Ордоньо поблескивал ничем не приметный серебряный перстень, который любой из посвящённых иезуитов узнал бы из тысячи. Это был перстень генерала ордена, дававший хотя и временную, но ничем не ограниченную власть его обладателю в любой из тридцати девяти провинций, на которые иезуиты поделили весь мир.

Мимо прогрохотала какая-то карета. Аббат Гийом и его свита машинально посмотрели вслед, но их внимание теперь всецело было сосредоточено на предстоящем визите к епископу. Внезапно аббат резким движением оттолкнул патера Ордоньо в сторону и прикрыл своим телом: из заднего окошка бешено мчавшейся кареты раздался выстрел, и телохранитель, стоявший за спиной патера, растянулся на мостовой. Пуля раздробила ему череп. Учитывая, что несчастный был одного роста со своим патроном, стало совершенно ясно — кому предназначалась пуля.

Аббат мгновенно выхватил из складок сутаны длинноствольный пистолет и, почти не целясь, выстрелил вслед карете, однако она уже успела умчаться слишком далеко и, свернув на мост через Зуде, грохотала коваными колёсами на противоположном берегу. Аббат проворчал что-то на родном бретонском наречии, вероятно, проклятие, сунул разряженный пистолет под сутану за пояс и, мрачно усмехнувшись, сказал:

— Похоже, инкогнито раскрыто, ваша экселенция, поэтому нам лучше быстрее скрыться в резиденции епископа.

Патер Ордоньо в ответ тоже улыбнулся и, склонившись над трупом телохранителя, произнёс:

— О, Господи, прими его душу! Amen. Лишь только вернусь в Мадрид, я лично отслужу заупокойную мессу по нашему бедному брату Бальтазару, чтобы ему легче было пройти чистилище и обрести вечный покой.

Между тем виновник переполоха, удобно развалившись напротив Отто Штернберга на обитом темно-красным венецианским бархатом сиденье кареты, спокойно перезаряжал огромный седельный пистолет.

— Рискованно работаете, маркграф, — заметил шверинский лекарь, осторожно выглядывая в окно кареты.

Его собеседник лишь рассмеялся:

— Один несчастный послушник из свиты патера Ордоньо — слишком малая плата за убийство дона Родриго. Однако вы правы, барон, иезуиты — это серьёзная братия. К сожалению, в своё время этому негодяю, патеру Нитарду, я так и не успел перерезать глотку в особняке дона Родриго, но главное — только что я бездарно упустил великолепную возможность продырявить голову самому ближайшему помощнику и советнику генерала ордена иезуитов. Этот проклятый аббат Гийом всё то время, пока патер Ордоньо околачивается в Шверине, ни на шаг не отходит от него, и как вы, барон, успели убедиться — это сам дьявол в монашеской сутане. Полюбуйтесь только на этот след от выстрела, сделанного нам вдогонку в сумерках! — Маркграф небрежно кивнул в сторону пулевого отверстия в задней стенке кареты, как раз рядом с собственной головой, в голосе маркграфа звучало неподдельное восхищение.