После того как барон Илов, приглашённый победителем турнира, преподнёс на конце копья корону королевы рыцарского турнира зардевшейся от удовольствия Брунгильде, герцог, польщённый такой честью, но на самом деле ничуть не сомневавшийся в том, что именно его дочери достанется эта корона, велел объявить о предстоящем пире в честь победителя и королевы. Пир должен был состояться во дворе замка герцога. На него пригласили всех без исключения участников турнира и, разумеется, всех высокородных зрителей. Под открытым небом устраивался карнавал и пир для простонародья. Не только протестанты, владельцы трактиров и шинков, но и хозяева прочих питейных заведений, обязывались выкатить на площадь перед ратушей и кафедральным собором восемь дюжин сорокавёдерных бочек с пивом, четыре дюжины таких же бочек с вином, не считая более крепких напитков в меньших по объёму ёмкостях. Сюда же полагалось доставить копчёные свиные окорока, ветчину, рулеты, разную солонину, кровяные, ливерные, копчёные и варёные колбасы, кур, уток, гусей, каплунов, дроздов, перепёлок, голубей пожирнее, варёные и жареные яйца, а также различные сыры, и более двух сотен дюжин караваев. Средства на праздник предоставил магистрат, а герцог приказал выкатить из своих подвалов целую дюжину бочек с пивом: пусть подданный народ вволю повеселится и славит его.

С наступлением сумерек началось долгожданное карнавальное шествие с фейерверком, плясками, песнями, шутками — часто не безобидными. Разумеется, всё это сопровождалось обильным возлиянием, перешедшим в повальную пьяную оргию, народ с головой окунулся в дикий разгул: конца затянувшейся войны не было видно, поэтому оставалось только пить и гулять до умопомрачения, не задумываясь о будущем. Кто знает, что случится завтра? Разорение? Нищета? Голод или эпидемия? А может, насильственная смерть? Если же не убьют, то могут ограбить кондотьеры или нанести тяжкие увечья! Человек жив, пока он надеется на лучшее!

Во дворце герцога веселье было в разгаре. Чествовали Брунгильду и барона Илова. Не забыли и о герое дня — бароне. Он после тяжёлого дня сильно проголодался и неутомимо работал челюстями, даже не подозревая, что обеспечивавшая его обильной снедью и выпивкой дочь шверинского лекаря томится в страшных застенках святой инквизиции. Рейнкрафт смачно отрыгивал, чавкал от удовольствия, время от времени бросая обглоданные кости на пол охотничьим собакам герцога.

Вскоре от пьяных криков, чада факелов и свечей у герцогини не на шутку разболелась голова, и, предупредив уже порядком захмелевшего супруга, с презреньем и брезгливостью окинув мимолётным взглядом вдребезги пьяных рыцарей и их дам, опираясь на руку фрейлины, она с независимым видом удалилась в свои покои. Через минуту и граф Пикколомини, сославшись на плохое самочувствие, как следствие падения с лошади, тоже попросил у своего грозного покровителя разрешения удалиться. Герцог, всецело занятый болтовнёй со своими офицерами, лишь нетерпеливо отмахнулся от него, под хохот собутыльников с удовольствием вспоминая подробности турнирных поединков, не замечая или делая вид, что не замечает, как на него с бешеной ненавистью с противоположного конца огромного стола смотрит фельдмаршал Тилли, окружённый приунывшей свитой.

В это время низкорослый горбун, почти карлик, как чёрт из коробки, выскочил из-под стола, залаял и принял позу просящей собачки — сложив перед бочкообразной грудью тонкие длинные руки и полуприсев на коротких кривых ножках, — преданно заглядывая в глаза герцогу. Валленштейн, терпевший этого ублюдка лишь из-за прихоти супруги, с досадой оторвался от увлекательной беседы, схватив солидный кусок свиного окорока, уже порядком обглоданного, запустил им прямо в уродливую физиономию шута. С невероятной ловкостью, словно настоящая собака, тот прямо на лету ухватил кость своим клыкастым ртом и, опустившись на четвереньки, угрожающе зарычал. Герцог расхохотался и сказал горбуну:

— Получил косточку? А теперь проводи графа и убирайся с глаз долой, пока и в самом деле я не натравил на тебя собак!

Шут радостно тявкнул в ответ и на четвереньках, с неимоверной быстротой оббежал графа Пикколомини, принюхался к его низко опущенным отворотам ботфорт, украшенных пышными кружевами, белым шёлковым чулкам, к коротким штанам с пуфами и вдруг, как заправский кобель, задрал ногу и пустил струю на это изысканное облачение.

Пикколомини онемел от такой подлой шутки и пришёл в себя лишь тогда, когда за столом грянул дикий хохот. Он замахнулся на горбуна ножнами шпаги, но тот молниеносно отскочил назад, зарычал и снова бросился на графа, норовя зубами впиться ему в икру, обтянутую шёлковым чулком. Отбрыкиваясь и ругаясь, граф опрометью выскочил из зала, вслед ему неслось улюлюканье пьяных рыцарей. Уже возле самого входа во дворец его нагнал противный горбун, нос которого украшала большая бородавка, явно искусственного происхождения[199]. Граф, в бешенстве выхватив шпагу из ножен, направил её точно под выступающий кадык наглого шута. Горбатый ублюдок ничуть не испугался и не смутился, а фамильярно подмигнув Пикколомини, доверительно произнёс вполголоса:

— Ваша милость, вас ждёт её высочество. С вашего позволения, я вас провожу.

Пикколомини некоторое время колебался, но прислушавшись к пьяному гулу, доносившемуся из конца длинного мрачного коридора, ведущего в зал, где шёл пир, решительно зашагал за горбуном.

У двери спальни герцогини шут отошёл в сторону и почтительно склонил в глубоком поклоне уродливую спину. Граф бросил ему гульден и, дотронувшись до горба на счастье, вошёл в покои герцогини.

Горбун с гнусной ухмылкой жадно приник к замочной скважине.

— Милый друг, надеюсь, вам понравилась андалузская лошадка, которую я вам недавно подарила? — тихо спросила герцогиня.

— Ещё бы, ваше высочество, — с жаром воскликнул Пикколомини. — Я не знаю, как вам выразить свою признательность!

— Милый друг, вы её уже достаточно хорошо выразили, — заверила его герцогиня, с томным видом откинувшись на подушки. — Однако, к сожалению, вам пора оставить меня в грустном одиночестве. А то, не приведи Господь, ещё явится сам герцог, чтобы исполнить свой супружеский долг. Обычно спьяну это с ним случается и, вместо того, чтобы накачавшись вином, завалиться со своими ландскнехтами под стол и дрыхнуть в обществе охотничьих собак, как это и положено людям его круга, он ползёт сюда. — С этими словами герцогиня протянула графу руку для поцелуя, давая понять, что аудиенция окончена.

Не успели в коридоре затихнуть его лёгкие шаги, как в спальню проскользнул отвратительный горбун и, ухмыляясь, заговорщически подмигнул герцогине. Полностью обнажённая, она как раз ловко раздавила ногтем зазевавшуюся блоху и, улёгшись на роскошную постель под шикарным голубым пологом с золотыми кистями, обессиленно откинулась на помятые подушки. Глядя на горбуна из-под полуопущенных ресниц, герцогиня тихим нежным голосом промурлыкала, словно объевшаяся сметаной кошка:

— Ты всё видел, мой ненаглядный птенчик?

Горбун, глотая слюну, лишь кивнул утвердительно.

— Тогда раздевайся, козий сын, да побыстрее! — сердито прошипела герцогиня, с этими словами она внезапно бросилась к горбуну и начала лихорадочно срывать с него одежду. Такой чести не удостаивался даже Пикколомини.

Когда горбун полностью обнажил своё уродливое тело, герцогиня внезапно ловко отскочила назад, выскользнув из его цепких объятий. Он бросился за ней, но коварная герцогиня проворно уворачивалась и убегала от изнемогающего от похоти ублюдка. Наконец её высочеству надоело дразнить беднягу, и она сделала вид, что случайно споткнулась и упала на четвереньки, приняв довольно соблазнительную позу. Тут её и настиг взбесившийся горбун, бросившись на герцогиню, как настоящий кобель на сучку во время течки. Вволю порезвившись, обнажённая и обессиленная, герцогиня прилегла на постель, щелчком сбив на пол ненароком заползшую на подушку вошь и, лёжа в объятиях горбатого урода, она задумчиво произнесла одобрительно: