— Ада, — снова позвала мать. В невыразительной интонации почувствовалось чуть больше укора. — Извините нас, — она, наконец, подняла на Роя глаза — серо–голубые, блекловатые, с красными прожилками по белку, как от очень длительного недосыпа. — Я — Вера Дмитриевна, это моя дочь Ада. Мы рядом с вами живем, напротив, в тридцать шестой. Вы ведь в тридцать третью въехали, ведомственную?

Стало ясно, что никаким подвохом здесь не пахнет. Вера Дмитриевна, скорее всего, и есть та Верочка–умница–красавица с арбузной редиской на балконе и выздоровевшей на свежем воздухе дочкой. Понятно тогда, почему для нее весь белый свет в одну точку сошелся, на кровиночке сосредоточился. Отсюда и накопившийся недосып, и усталость, и отсутствие сил и желания хоть немного времени уделить себе, любимой.

Кстати, отличный подозреваемый на роль носителя. Сейчас–то, понятно, тосковать Вере Дмитриевне не с чего — только жить да радоваться начала. А вот лет через пять–семь, когда дочка подрастет и собственной жизни захочет — вполне может начать обижаться и разочаровываться.

Козни строить и молодежь поедом есть Верочка вряд ли станет — не тот человек. А вот себя никчемной постоянно чувствовать, как это у интеллигенции принято, очень даже в ее характере. Силы, правда, для полной картины что–то в ней не особо чувствуется. Но ведь с налета можно и не определить; для полной уверенности еще посмотреть нужно.

— Марь Филипповна рассказала? — понимающе усмехнулся Рой.

Видимо, чересчур понимающе, потому что Вера Дмитриевна внезапно смешалась, вспыхнула бледно–розовой краской по щекам. Отвела взгляд и пожала плечами:

— На пляже говорили, что проверяющий должен приехать, а ведомственная квартира у нас одна. Извините, Адочке обедать пора, и отдохнуть надо, доктор сказал, что ей нужен специальный режим.

— Ну, мама, — разочарованно протянула девочка.

Рой по глазам видел, что ребенка прямо–таки разрывает от миллиарда тут же появившихся вопросов.

— Ада, пожалуйста, — спокойно попросила мать. — Скучно ей, — пояснила она Рою. — Детишки ее возраста все в летний лагерь уехали, а нам доктор запретил. Сказал, что хорошо бы еще немного понаблюдаться для профилактики.

По развернувшейся картине скорее было похоже, что Вера Дмитриевна взяла в заложники любимую канарейку врача, чтобы тот написал отвод по здоровью и не отпустил ребенка одного в неведомые дали.

— А давайте я вас вечером на чай приглашу, — когда требовалось, Рой соображал быстрее, чем мгновенно. — Хотите, ко мне, хотите, к Марь Филипповне, — спешно добавил он, пока Вера Дмитриевна не успела заподозрить неладное. — Ваша Марь Филипповна удивительно вкусные пироги печет. Обещала, что к вечеру еще лучше сделает, — сочинять, так сочинять, всё равно ловить на вранье никто не станет. — А я дополнительную беседу о безопасности с вашей дочерью проведу, — зашёл он с козырей. — О том, куда звонить в экстренных ситуациях, и о приемах первой помощи. В жизни ведь всякое случается.

— Неудобно как–то, — Вера Дмитриевна снова перевела взгляд с дочери на Роя.

— Мам, ну пожалуйста! — просияла девочка.

Видимо, с тоски и от нехватки общения, ей было абсолютно все равно, о чем спрашивать — о работе разных инспекций или о правилах поведения в незнакомой местности.

— Ничего неудобного, — решительно отверг Рой возражения. — Марь Филипповна говорила, что здесь редиска у кого–то очень удачная растет, можете еще подругу пригласить, которой вкуснота такая удается. Очень я редиску уважаю, а в магазинах, сами знаете, она мелкая и едкая, возьмешь, надкусишь, и прямо понять не можешь, чеснок это, или все–таки редиска.

Девочка Ада, которой Рой подмигнул, заливисто рассмеялась.

Глядя на нее, мать тоже бледно улыбнулась — будто отсвет на лицо упал:

— Хорошо, — кивнула она. — Вечером. Только не поздно, ладно? Пойдем, Адочка, нам уже, правда, пора.

— До свидания, — весело попрощалась девочка, мотнула косичками и побежала впереди матери.

Рой тоже отправился, куда шел. За спиной грохнуло и задребезжало — дважды. Либо в двери еще остались недобитые, незамеченные Роем стекла, либо здешняя фанера отличалась какой–то особенной звонкостью, не предусмотренной в изначальных параметрах.

Солнце висело почти в зените, все живое предусмотрительно попряталось. Редкие деревья, с утра еще кое–как расщедривавшиеся на тенёк, теперь подобрали его под самые корни, явно намекая, что делиться больше не собираются. Упомянутые Марь Филипповной огороды, через которые Рою следовало прогуляться до местного водного пространства, всухую проигрывали пустырю, где сочные лопухи, разбавленные лебедой, вымахали чуть ли не по пояс.

Культурная же растительность выглядела пыльной, чахлой и удручающе однообразной.

В стороне, чуть ли не по самой середине выделенной под огороды земли, скучало одинокое пугало. Поставленное, видимо, исключительно как дань традициям, потому что ни одной птахи на всем обозримом пространстве не наблюдалось. Рой птиц прекрасно понимал — зачем лезть под палящее солнце, пытаясь выковырять из потрескавшейся земли одинокого сбрендившего муравья, когда рядом целый ресторан в виде цветущего пустыря с бабочками, жуками и гусеницами.

Протопав почти полдороги до магазина, как советовала Марь Филипповна, Рой сунулся было свернуть, как пугало внезапно замахало руками и заорало что–то вроде «куды прешь, нехристь, тропка подале».

Похоже, не пугало — ещё один абориген, но в соответствующей одежде.

Рой уже ничему не удивлялся.

— Куда подале? — спросил он сам себя, очень жалея, что не попросил Ерика обернуться панамкой или носовым платком на худой конец. — Вперед или назад?

— Сюды, дубина! — абориген принялся изображать из себя гребца в стиле баттерфляй.

Слова, которые он при этом использовал в качестве междометий, насколько Рой помнил, к печати в данном хронопласте не рекомендовались.

Рой на пробу отступил назад, вызвав прогнозируемое увеличение скорости гребков и усиление звука: затем, уже смелее, пошел дальше по кромке огородного поля.

— Во! Стой! И гляди! — абориген снял потрепанную шляпу, обнажив нестерпимо заблестевшую на солнце лысину, и принялся обмахиваться.

Послушно оглядевшись, Рой обнаружил вполне утоптанную дорожку, бегущую между неровных грядок.

— Спасибо, — выразительно кивнул он, даже не пытаясь повторить подвиг луженой глотки аборигена.

За жест, выданный в качестве «пожалуйста», в какой–нибудь цивилизованной стране вполне могли вызвать на дуэль. Рой заморачиваться не стал — еще в штабе понял, что здесь, на среднем востоке, такие вещи делаются не со зла. А если и со зла, то уж точно без предварительного умысла.

Взявшая крутой и короткий разбег дорожка шустро взлетела на пригорок и замерла, позволив Рою остановиться и перевести дух, который тут же захватило при виде открывшейся красоты.

Провал за провалом, с сияющим по низу серебром воды, вдаль уходила система искусственных озер, поросших по красно–коричневым глинистым склонам всевозможными желто–фиолетовыми лютиками.

Ровно три, как в местных сказках, брата–водоема шли вереницей до обширного болота, отделенного небольшим лугом, раскинувшимся на последнем рубеже–возвышении. Само болото уходило за горизонт, теряясь в сизом мареве, кое–где сияя проплешинами редких окошек, еще не успевших затянуться камышом или ряской.

Первое озеро — самое большое — разлилось гигантской скобкой–улыбкой, с двумя пляжами по краям. Ну точь–в–точь ямочки на щеках красавицы хохотушки. Второе — поменьше — заросшее у берегов осокой, щеголяло более обрывистыми спусками и редкими мостками. Рой их словно в бинокль увидел: шаткие и занозистые, как на картинке, на которой аборигены занимаются древним спортом, рыбалкой.

И третье — явно глубокое прямо от берега, почти без зелени, без ярко выраженных подходов к воде — настоящий тихий омут. Холодное, наверное, даже в эту сумасшедшую жару, с самыми буйными родниками и самой спокойной поверхностью. У Роя аж зубы заломило от предвкушения.